Нарисую себе сына - Елена Саринова

вскоре у меня получилось…

Дорога, названная так лишь потому, что мы по ней, все же, ехали, на самом деле оказалась сплошной узкой просекой с мелким ельником и крутыми нарытыми неизвестно каким зверем, буграми. И где там эти из детства подружки «ягоды»? Здесь впору кикиморам лишь плодиться. Но, мы, все же, ехали. Пару раз останавливаясь на раздумья («вроде как здесь, хотя…»). А потом, где-то на двух третях пути, я и вовсе окончательно с повозки сползла.

— Зоя, ты чего?

— Я лучше пешком пойду. По скорости — одинаково, — к тому же малыш мой с мамой был полностью солидарен, уже очень давно, «возмущаясь» болью вниз живота.

— Монна Зоя, я — с вами. Лучше, чуть впереди. Или сбоку, чтоб ветки…

— Дахи, просто иди.

— Угу… Монна Зоя?

— О-ох…

— Монна Зоя!

— Зоя?

— Мама моя… Марит… — и перегнулась к побежавшей по ногам теплой струйке. — Марит, я, кажется, прямо сейчас… рожаю.

— Ага… Мама моя…

И меня опять засунули в эту ненавистно скакучую повозку. И мы снова поехали, только теперь, резко свернув в чащу леса. Марит, мне что-то со своей скамейки кричала. Дахи просто испуганно в уголочке затих. Я… я думала лишь об одном: громко не заорать.

— Зоя, громко дыши!

— Это можно? О-о-о.

— Нужно! Помнишь, что бабушка говорила?

— Святая Мадонна, будь славен твой плод… возрождаемый в каждом женском чреве. Я лишь это и помню.

— Понятно… Зоя, здесь какая-то изгородь. А за ней… Я, примерно, знаю, что это, и там должны быть… Ага. Дахи! Вылазь, открывай быстрее воротца! Мы заезжаем.

— Марит… куда?

— А, какая теперь-то разница?

— А, действительно? — и откинулась целиком на сиденье…

Все дальнейшее показалось мне сплошной справедливой расплатой. За глупость, за ночь волшебной любви. За все то, что в жизни совершила не так и вспомнилась даже раздавленная в детстве на оливе гусеница. Да какой только бред в голову мне не лез. И, кажется, кое-что я даже озвучила. А еще я запомнила потолок, просвечивающий редкими досками с сумерки неба и запах сухого прошлогоднего сена. И совсем уж на грани, метаясь в потугах, мне показалось, что лицо мне языком лижет…

— Малай…

— Малай, отойди от нее… Зоя, тужься, хобья ж стихия. И где этот Дахи с подмогой?

— О-о-а-а-а!!!

— Зоя, еще! Еще немножечко!

— А-а-а!!!.. Марит… Малай… Дахи…

— Что тут у вас?.. Ну, надо же, как прихватило? — совсем мутный сквозь слезы и пот силуэт. — Собаку — в сторонку… Жакоп, готовь чистую простынь и чан с водой. Не тот, другой, с теплой… Монна?

— Ее Зоя зовут. А вы…

— Из Ящерки. Я — Симона… Зоя? Монна Зоя? Давайте еще раз. Уже почти получилось…

— Угу… Я сейчас… Мама моя! О-о-а-а-а!!!.. О-ох… Марит… Никогда замуж…

— Подружка, так ты ж — не замужем? — кажется, она плачет. — Зоя… У тебя…

— Уа-а-а!

— Мальчик.

— Я хочу его посмотреть… Пожалуйста… Мой малыш.

— Ой, Зоя, а что это у него?

— Пятнышко. Родимое, как у его… отца. Мой малыш… Мой… Спо…

Глава 20

— Ну, так, вообще тогда помолчи.

— Да, с чего, вдруг?

— С того, что говорить вот с такими совсем не умеешь. Одичала за дедовым частоколом: «Бэ-мэ», как Салоха. А тут надо…

— Ах, так?! — и перешла с шепота на полноценное громкое шипение. — Да я сразу же ему и сказала: «Спасибо за все и…

— И-и?

— А потом лекарь этот вошел, — и в память о таком «событии» вновь залилась краской. Марит тоже… передернулась. Конечно, ее бы «профессионально послеродово осмотреть». — И всё… Я ему обязательно скажу, когда мне сэр Клементе вставать разрешит. Марит, правда. А ты поезжай.

— Куда? — протянула та. — А вас здесь одних оставить? Да я и сама… честно сказать, вылазить отсюда пока остерегаюсь.

— Угу, а меня, значит, вместе со Спо и Дахи, можно? — вот где она, женская логика? И обе: одна, лежа под простыней, другая — на самом кроватном краешке, громко вздохнули.

— Ты так и будешь теперь малыша звать? Спо? Это имя, что ли, такое?

— Нет, — улыбнувшись, потерла я нос (заодно и проверила — нормальный!). — Мне просто нравится, — и с чувством протянула. — Пя-тнышко… У них, в роду Форче, все мужчины такими же отмечены, на левых ключицах. Только, у Виторио оно уже бледное, а тут…

— Ой, ну надо же, расцвела, — хмыкнула, глядя на меня, Марит. — Отец установлен, поздравляю. Так что с сыновним то именем? Под каким крестить собираешься?

— А если Ремо или Теодоро? — и снова «пробно» протянула. — Те-ео. Как тебе?

— Уж лучше, чем Спо-о.

— Я в тебя сейчас подушкой брошу.

— И Спо-о разбудишь.

— Неа, он крепко спит. И Люса мне еще говорила: детки сначала вообще ничего не слышат и почти не видят, а собственную мать узнают по биению сердца. Представляешь?

— Представляю, — скосилась на другую половину широкой кровати Марит.

Туда, где, завернутый в белоснежные покрывала, сопел сейчас мой маленький родной малыш. С ёжиком темных волос и огромными голубыми глазами. Хотя, по словам того же «авторитета» (Люсы), все младенцы голубоглазыми рождаются. Ну и что? Пусть и глаза тоже будут отцовскими. Карими, как недоспелая ягода смородницы и…

— Марит, а что с Малаем то теперь делать?

— С Малаем? — развернулась подружка в сторону распахнутой двери на балкон. — А что с ним делать?.. Я думаю, он бы без разрешения деда за нами, за тобой, вдогонку не подорвался. И теперь Малай — твой. Так что…

— А-а, — глянула я туда же, но, кроме торчащего у балконных перил Дахи и собачьего хвоста, распластанного на плитках у входа, ничего не увидела. — А как же он в Диганте то будет жить? Ему ведь просторы нужны?

— А волкодавы к любым «просторам» привычны, — беспечно скривилась Марит. — Ему главное, чтобы было кого охранять. Ну и, кого гонять.

— По улицам?

— В основном, по заборам.

— Или деревьям, — вспомнила я появление Дахи у Козьей заводи. А потом и другое вспомнила. — Марит, как думаешь: мы здесь надежно укрыты?

— Думаю, да, — с уверенностью кивнула та и поправила свою кудрявую копну на затылке.

Да я и сама, также, честно сказать, думала. Еще со вчерашнего дня, впервые оказавшись в этом большом, продуваемом теплым предгорным ветром и цветочными ароматами, доме. Усадьба «Ящерка», которую я когда-то, провожая Марит в Диганте, разглядела справа от перевала. Со спускающимися вниз зелеными ступенчатыми террасами и дорожками садов. Спрятанная среди дубов и, поросших мхом скал. Древних, как сама эта земля. И хоть, внешний ее облик вспоминался с трудом (пока вчера на носилках тащили, я и глаза то в кучу