Айдахо - Эмили Раскович

В комнате висит зеркало. У нее за спиной – она заметила его, сразу как вошла, но старательно избегала в него смотреться. Она тридцать лет толком не видела своего отражения. В зеркалах из нержавеющей стали в тюремной душевой можно различить лишь намеки на свою наружность. Но теперь, заставив себя повернуться, она вдруг видит всю правду своего лица, сквозившую за тридцатью годами смутных намеков.

Лицо в зеркале неузнаваемо. Совсем не такое, как у нее. Даже ее карие глаза кажутся чужими на этом чистом лице, на этом лице человека. Пожилой женщины.

Она отворачивается.

И как только вытерпеть последующие часы, годы?

Но ее отъезд – это акт милосердия, со стороны Элизабет и с ее собственной. Она не отказалась от подарка Элизабет, потому что Элизабет не успокоится, пока не отдаст все. Она примет этот последний и губительный дар, чтобы только Элизабет обрела покой. Может, этого всегда и хотели их сердца – разбиться. Ведь тогда станет ясно, что они на это еще способны.

– Я тоже кое-что для тебя припасла, – сказала она вчера. – На стенке висит.

– Где?

– Мой первый вклад в наш коллаж.

– Но ты же ничего не вешала, кроме записки про поросят.

– Рядом. Посмотри рядом.

– Но тут ничего нового…

Тихое однообразие, и застывшие годы, и уютное ощущение ничего нового. Да. В этом вся их дружба, это она оставляет в прошлом. Долгие годы доброты в заточении, любви в оторванности от мира. Два веера игральных карт рубашкой вверх на бетонном полу – ожидают возвращения после какой-нибудь рядовой работы; доверие, рожденное из медленного движения света и готовности разделить все самое ценное. Новую библиотечную книжку. Телепередачу. Лакомство. Старые руки в еще более старых руках. Голова, уткнувшаяся в плечо.

Набросок на стене.

Элизабет медленно провела пальцем по смазанной подписи.

– Я нарисовала его задолго до того, как сюда попала, – пояснила Дженни. – Давным-давно, когда мы с мужем зимовали одни на горе. Я хотела сделать ему подарок. – Элизабет вопросительно взглянула на нее, и Дженни взяла ее за руку. – Ответа нет, – сказала она, избавляя подругу от надежды, которую сама питала годами, и все напрасно. – Его просто прислали. Я тебе не говорила, потому что не хотела, чтобы ты искала в нем смысл. Смысла нет, разве только в том, что ты этот рисунок нашла. И приняла меня в свою жизнь, сама того не подозревая.

Элизабет сняла рисунок со стены и села рядом с Дженни на койку. Бережно положила его на колени. И долго разглядывала, не произнося ни слова. Затем повесила обратно.

Каждая со своей жертвой ради другой. Отдавай и отдавай – ценой всего лишь счастья.

Они появились в жизни друг друга намного раньше, чем думали.

Они останутся в жизни друг друга навсегда.

Одна, в незнакомой комнате, в старой одежде, она оглядывается на дверь, отличную от всех других дверей, какие попадались ей за последние тридцать лет. Эта дверь служит только ее уединению. Такое милосердие невыносимо, и ей хочется протащить эту комнату, этот безупречный кусочек внешнего мира, к ним в камеру и подарить Элизабет.

Но вернуться в камеру нельзя. Фактически Дженни уже свободна.

Ей хочется чем-нибудь занять руки. Чтобы было что нести. Она оглядывает тесную раздевалку в поисках подходящей вещицы, но, не считая коробки с ее тюремной формой, в комнате ничего нет.

Что-то она тут задержалась. Даже после освобождения ее не покидает привычное тревожное чувство, что нельзя заставлять людей ждать.

Комкая ворот толстовки, Дженни прижимает его к груди.

Она выходит из раздевалки. Охранница, которая привела ее сюда, уже ушла. Но выход находится прямо по коридору. Она идет туда. Обыкновенная дверь во внешний мир, без таблички.

Она поворачивает ручку.

Небо выливается в нее. Голова идет кругом, но она не закрывает глаза. Заставляет себя прочувствовать невероятный груз неба у себя внутри. По эту сторону забора полевые цветы пахнут сильнее. На асфальте лежат длинные и темные утренние тени машин. Придерживая дверь плечом, она поплотнее cтягивает ворот толстовки. Не видно, чтобы кто-то ее встречал, но она даже не знает, куда смотреть. Наконец, ощущая во всем теле странную тяжесть, она делает шаг вперед, и дверь захлопывается.

На шум оборачивается женщина вдалеке, и только тогда Дженни ее замечает. Должно быть, она ждала там все это время, смотрела не в ту сторону, на главный вход. Теперь она слегка подается вперед, вглядываясь. Миниатюрная, невысокая. Светлые с проседью волосы. Она убирает руку с багажника и заслоняет от солнца глаза.

Ничего не остается, как пересечь стоянку. Ничего не остается, как подойти к ней.

Придерживая толстовку и глядя себе под ноги, Дженни идет вперед. Сначала она слышит только собственные шаги, но потом, словно переступив невидимый порог, различает и шаги женщины. Еще миг – и, остановившись, обе поднимают взгляд. Между ними всего несколько футов.

Кажется, они вот-вот соприкоснутся. Протянутая рука, быстрое, почти случайное объятие.

Но этого не происходит.

– Дженни?

У Энн кроткое, взволнованное лицо. В нем сквозят мучительные сомнения, стоит ли улыбнуться.

– Энн.

– Вам надо помочь что-нибудь донести? – с каким-то даже трепетом спрашивает Энн.

– Нет, – тихо отвечает Дженни. – Но спасибо.

Что сказать этой перепуганной женщине с широкими детскими глазами? Чего она ждет?

– Вы точно не против всего этого? – говорит Дженни, отчаявшись.

– Совсем нет. – Лицо Энн светлеет. – А вы?

Дженни не ожидала ответного вопроса.

– Я очень благодарна, – выдавливает она.

Вот теперь Энн улыбается. Улыбается грустно, искренне. В ее улыбке – возможность двигаться дальше. Бок о бок они идут к машине. Каждый шаг – это шаг во сне.

Энн подходит к водительской дверце. Открывает ее, но не садится. Медлит. Дженни берется за ручку со своей стороны.

– Энн, – говорит она. Говорит поверх крыши машины. Они смотрят друг на друга. Крыша мутно мерцает, искрится между ними, зыбкая синяя гладь. – Что будет дальше? – спрашивает она.

– Вы будете жить в Москоу, – говорит Энн. Дженни не хочется пояснять свой вопрос. Невозможный вопрос, эгоистичный. Ей не терпится узнать, живет ли Энн до сих пор на горе. Она должна узнать, прежде чем сядет в машину. Но что от этого изменится? Почему же ей так трудно… – А я в Шотландии, – говорит Энн, к ее вящему удивлению и облегчению. Облегчению не только из-за ответа, но и из-за того, что не пришлось задавать вопрос.

– Так далеко от дома? – говорит Дженни.

– Я выросла в Англии. У меня был акцент, но теперь его уже не слышно.