Правила игры без правил - Эдуард Геворкян

В некотором смысле процесс умирания есть всего лишь подготовка к отделению души от тела. Сам акт смерти — миг краткий. Вот до сего предела организм жил, пил и платил партвзносы, а после него — нет. Хотя внешне организм еще розов, тепел, может производить какие-то движения, конвульсии — жизни в нем уже ни капли. Отлетела, казалось, самая малость, не нога, не палец даже, так — пшик, который ни на каких весах не взвесишь. Но мертвый от живого отличается тем, что тулово хоть и на месте, но душа из него вон!

Все это тривиально. Другое дело, что затасканное идеологами и писателями понятие «народной души» («духа страны» и т. п.) приобретает неожиданную актуальность, когда на душу эту совершается покушение. Для того чтобы уничтожить, убить народ, этнос, государство, не обязательно огнем и мечом истреблять всех без разбора, не обязательно крестить или обрезать по велению очередных задач или в свете революционной ситуации и уж совсем не обязательно загонять в газовые камеры или на стройки социализма по расовому или классовому признаку. Достаточно отделить душу народа (страны) от государственного тела, и останется кадавр, долго и тупо разлагающийся труп, клетки которого в силу биологической (этногенетической) инерции мучительно совершат еще несколько циклов самовоспроизводства, бессмысленного и тоскливого.

Но когда произошло это умерщвление, грубое и настолько неизощренное, что даже не вписывается в матрицу зомбификации?

Из всех предполагаемых дат (1914, 1917, 1937 и т. д.) достойна внимания лишь одна, да и то отсутствующая, судя по разысканиям Недолина, в записях Ханина, но нередко упоминаемая им вслух во время бесед с некоей Анастасией, фамилию которой установить не удалось. Ее соседи по коммунальной квартире рассказали мне, что приходил молодой нахал и все выспрашивал насчет Анькиного хахаля, но ничего путного не узнал, потому что к этому времени Анька- Анастасия съехала по хитрому размену с квартиры, оставив после себя неоплаченный счет за международный разговор и кучу бумажного хлама. Хлам, разумеется, соседями был сожжен во время битвы за жилплощадь.

Мне пришлось бы уйти в легком разочаровании, если бы не случайная встреча на лестничной клетке с участковым милиционером. Посмотрев мои документы, уполномоченный взял под козырек и спросил, чем вызван мой интерес к Анастасии, как бишь там ее фамилия… Я честно сообщил, что к Анастасии у меня никакого интереса нет, просто один мой знакомый интересовался другим ее знакомым. Как же, вдруг обрадовался участковый, был такой, рыжий, два раза напившись пьян, скандалил с соседями, пришлось в отделение сводить. Пусть спасибо скажет, что не в вытрезвилку: лыко он вязал, был при документах и деньгах, правда, глупости говорил и чуть дежурного не напугал, все болтал, что, мол, вроде как убили его не то в двадцать два года, не то в двадцать втором году… Кого убили, не понял я, рыжего или дежурного? Вот и я не понял, ответил участковый.

Неестественное явление участкового, сообщившего искомую дату, вписывалось в последовательность случайных и как бы случайных встреч, сопровождающих меня, Недолина и, возможно, в свое время Ханина. У меня даже возник соблазн проследить историю всех этих поисков Анны до ханинских и после моих, но я благоразумно подавил соблазн. Разумеется, встреча эта не имела никакого значения, возможно, участковый возник в этом мире только для того, чтобы сообщить дату, и исчез незамедлительно после того, как исполнил свою миссию. Правда, если существуют генеративные структуры, порождающие участковых, сообщающих даты, то должны существовать и аналогичные структуры, порождающие «меня», узнающего дату, и так далее. Впрочем, это возвращение к идее магического континуума, и относится она к предыдущему соблазну. Мне же следовало впредь опасаться участковых, даты сообщающих.

Итак, в 1922 году было запланировано и самым решительным образом осуществлено отделение души от государственного тела. Маленькая и, на первый взгляд, безобидная операция — высылка морским путем горстки философов, поэтов, ученых… Даже прямое их физическое истребление не привело бы к подобному для государства летальному исходу, истребление одних неизбежно порождает других, смертью, как известно, смерть попирается. Но это изгнание за море носило глубокий магический характер: воспроизводился уход души на тот свет и, в силу симпатических обратных связей, именно к этому и привел[3].

Последующие акции практикующих идеологов привели к тому, что все зарубежье и впрямь стало рассматриваться как «тот свет», попасть куда было хуже, чем, допустим, в тюрьму («Из тюрем приходят иногда, из-за границы никогда», А. Вознесенский). Неудивительно, что эмиграция казалась неким подобием смерти. И отбывающий, внеся свою лепту перевозчику, исчезал словно бы навсегда, в единичных до сих пор случаях возвращаясь как бы воскрешенным в новом качестве («Иностранец!»).

Как уже поминалось, разложение физического тела — процесс скоротечный, тогда как государственное тело разлагается в срок исторически скоротечный же, но в масштабах человеческой жизни иногда вполне и безнадежно длительный. Как особо ценный труп, находящийся в герметической изоляции, может сохраниться практически до архангельских труб, так и труп государственного тела в должной изоляции может продержаться, пока не провоняет до невозможности. Холодное железо, неплохо зарекомендовавшее себя от воздействия чар снаружи, сдерживает и некробиотические процессы от распространения вширь. В этом аспекте падение «железного занавеса» будет иметь неожиданный и неприятный результат для ничего не подозревающего жителя внешнего мира.

И наконец, становится понятным истинный смысл и пафос советской литературы. Мертвую «действительность» может отображать только мертвая литература. Да она и была такой!

Смерть положительного героя не таинственное проявление некоего имманентного зла, носителем которого является Империя, а элементарное воздаяние за «положительность». Ведь с точки зрения внутренней, сокровенной логики, смерть изначально мертвого персонажа, обитателя мертвой страны, гражданина страны мертвых, есть именно возвращение к жизни, воскрешение его.

Смерть мертвого — как возвращение к жизни. Не отсюда ли высокие перлы относительно тех, кто «живее всех живых», «навечно в памяти народной», «вечно в строю», «за себя и за того парня» и т. п.? Да, такова логика советской литературы.

Но это — мертвая логика.

И потому она не истинна.

Результаты столь изнуряющей исследовательской акции оказались удручающе малы. Стоило ли воссоздавать, опрашивать, домысливать, чтобы в итоге прийти к банальному и широко известному выводу. К Недолину понимание всего пришло быстрее, чем к Ханину, может, потому, что срок его небытия был несколько короче. Иногда я задумывался: каково им, мертвым, там, среди вроде бы живых? Дело ведь не в преодолении стереотипа «совка», а совершенно, как вы уже догадались, в ином. Но эмоционально этот вопрос не возбуждает — что нам, мертвым, до живых?! Кто мешает считать живым себя и только себя? Ведь сколько лет мы полагали «трупом» Запад и добродушно посмеивались над ароматом его разложения.