Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

– Пацука? – криво усмехнулся Леднев.

Следователь закатил глаза:

– Ох, Дмитрий Антоныч, вы же умный человек. Нехорошо. Мы кто, по-вашему? Лабазники? Наемники? Хлебалы при дворе? Одному государю послужили – накладно, зарезали – теперь другому послужим? Нет, бери выше. Мы только Богу вручены, вот наш небесный генерал, и мы его земное воинство, а буде кто ссучится, хоть сам Помазанник, – накормим железной крупой – как нашего новопреставленного, за то, что предал Завет.

– Завет? Какой завет? – тихо обалдевая, спросил Леднев.

Он чувствовал, как самогонка разносится по крови свежим, весенним, светло-зеленым ветерком. Хотелось смеяться и бежать, бежать куда-то вдаль. Будто он никакой не профессор, а молочный жеребенок. И он побежал, побежал… И почему-то именно в этот момент отчетливо увидел, что лежит, как бревно, на диване, уставив острый нос в потолок.

– Известно какой, – Дурман постучал по тумбочке рядом с ухом Леднева.

Дмитрий Антонович скосил жеребячьи глаза – на тумбочке лежал томик Нового Завета.

Следователь взял его и протянул Ледневу:

– Откройте на Иоанне Богослове. Откровение, шестая глава. И прочтите вслух.

– Я, знаете ли, привык читать эту книгу в одиночестве.

– Не капризничайте. Берите и читайте. Берите, берите.

Лучше не сопротивляться, решил Леднев – ему хотелось побыстрее избавиться от Дурмана и хоть немного напоследок побегать в зеленой траве на свободе, наедине с собой. Он взял книгу, нашел нужную страницу и забубнил:

– «И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь»… Слушайте! – не вытерпел он. – К чему все это? Я вам что, мальчик на табуретке?

– Вам скучно? Вам кажется, в этом тексте нет смысла? – прищурился Дурман.

«Я бы сказал, что это поэзия», – хотел красиво отвертеться Леднев, но одумался: если так ответить, то получается, что священное писание – всего лишь художественный вымысел, симулякр. Не то чтобы он боялся наказания за крамолу, но сама мысль о религиозном споре вгоняла его в тоску.

– Не знаю. Будем считать, что мы просто многого не понимаем, – дипломатично повернул он.

– Вопрос в том, почему не понимаем, – сказал Дурман. – Мы не учитываем историческую контекстуальность языка. Если вам покажут нечто из будущего, чего не существует в настоящем, – вы не сможете даже приблизительно описать это нечто, так как способны оперировать только известными вам идеями и терминами. Допустим, человек 19-го века, чьи самые смелые футуристические ожидания связаны с паровым двигателем, попадает в наши дни. Более-менее адекватно наш хронолаз сможет описать только роботов, ведь культура к 19-му веку уже накопила множество идей об искусственных людях. Он назовет робота механическим человеком или живой куклой, однако и современники, и потомки его поймут. Но попытайся он описать все остальное – и выйдет бред. Говорящий по гарнитуре покажется ему сумасшедшим. Зуз-тела он назовет призраками, воздушные экраны – миражами, а людей, которые ими управляют, – фокусниками или колдунами. Мир будущего, таким образом, в его описании будет выглядеть как мир, населенный безумцами, призраками, черными магами и живыми куклами. А теперь представьте человека времен Христа. Хоть он и апостол…

– А, так мы вернулись к Иоанну Богослову? – ребячливо перебил Леднев. – Нормальный крюк.

– Хоть он и апостол, – терпеливо продолжал Дурман, – но заключен в тот же исторический кокон, что и обычные его современники, пасущие коз на галилейских холмах. Уровень техники – осел с тележкой и водяное колесо. И вот ему отворяют зрение – дверь в грядущее: иди и смотри… Он смотрит – и видит последние дни человечества. Конец времен. Но как он может описать увиденное? Как человек эпохи гужевого транспорта. Отсюда – все эти метафоры про коней и всадников.

– Очень интересно, – пробормотал Леднев. – И что же на самом деле, по-вашему, означают эти метафоры про коней и всадников?

Дурман снова достал флягу: «мм?», Леднев кивнул: «угу» – и принял сидячее положение, скрестив ноги по-турецки и уперев худой позвоночник в спинку дивана.

– Никаких загадок не останется, – разливая по стопкам самогон, который выбулькивался из горлышка фляги тяжелыми венозными толчками, сказал Дурман и, подавая рюмку Ледневу, задержал руку на свету, рассматривая игру бледно-зеленых лучей в хрустальных гранях. – Если смотреть на главное – цветовую дифференциацию коней. Белый. Красный. Черный. Серый. Ничего не напоминает?

– Хм. Ну, положим, это похоже на то, как в народе называют наши секретные службы: серые, черные и красные. – Леднев принял рюмку и стремглав выпил, чтобы не чокаться с ним. – А Белый что такое?

Вторая стопка, казалось, прошла не в кишечник, а прямо в голову: все стемнело вокруг, и у Леднева открылось туннельное зрение: он теперь видел только Дурмана в конусе белого света, как шахтер с фонарем во лбу – и Дурман был весь как-то чудесно преображен в этом свете, но стоило отвести взгляд – Дурман исчезал как явление, переходил в периферийную тьму небытия, навсегда забывался, словно его и не было, и его место занимали предметы, которые попадали в белый конус – тумбочка, угол стены, штора, – необычайно детализированные и тоже преображенные, исполненные мистического смысла, словно сама ткань вещей была прошита драгоценными нитями истины.

– А вы подумайте, – донесся далекий голос, Леднев повернулся на звук – и снова в его волшебный шахтерский фонарь попал Дурман – он вопросительно смотрел на Леднева, как учитель, ожидающий ответа.

Тот пожал плечами:

– Государь?

Дурман разочарованно вздохнул.

– Вы! Это вы, что ж тут непонятного. Вы и есть белый всадник. Вся наша Служба Секретной Науки в вашем лице. Белые халаты. Понимаете? Белый всадник – белые халаты! И вы первый среди них – как столп, как отец-создатель нейрорегенератора.

Леднев уронил голову в ладонь и тихо рассмеялся. Но тут же потерял Дурмана из конуса туннельного зрения и снова навсегда забыл о нем.

– …Наши ученые-богословы пришли к выводу, – донеслось из тьмы, – что Иоанну Богослову была показана современная Россия. И в ней – четыре силы, предвещающие гибель человечества, Второе пришествие и Судный день. А чтобы апостол мог различить эти силы, адекватно воспринять и передать потомкам, Господь окрасил каждую из них в свой цвет. Ну, как тебе, Дима? А?

– Вставляет, – прошептал Леднев.

– Вот то-то же, ага? А как бы иначе эти цвета в точности бы соответствовали народным названиям наших органов? Заметь: народные названия. То есть никто сверху не мог симулировать это соответствие, знаешь, там – прочитал Откровение и такой: о, парни, а давайте-ка назовем наши органы по мастям четырех всадников Апокалипсиса. Это складывалось в языке последние полвека естественно, стихийно – и сложилось вместе с явлением. Серые – Тайная Служба Экономической Безопасности, или по-простому «кошельки». Черные – Служба Духовной Безопасности, или «рясы». Красные – это армия и все силовые структуры, или «фуражки». С самого начала, кстати, наиболее внятный по значению конь – красный. «И сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч», – прочитал он. – Ясно, что речь о войне. Здесь нет расхождений между древними и современными толмачами. Хотя, следует сказать, патристика не была однородной во мнениях, и, например, святой Андрей Кесарийский толковал красного всадника как-то иначе. Зато он более других приблизился к пониманию, что такое черный всадник. У него в руке мера, а его лошадь многословнее других животных. Она, эта лошадь, прямо говорит: «елея и вина не повреждай». О чем это? Конечно. Это про евхаристию. А что такое мера? Судные весы. Этой мерой мы измеряем добро и зло мира и воздаем нашим духовным – внешним и внутренним – врагам. Понятно, что Черный всадник – это черные рясы клира и шире – все черные кители Духовной безопасности и Внешней разведки. Ну? Видишь, как все совпадает?