Шрам - Марина и Сергей Дяченко

Они простояли на вершине ещё почти час, и Тория, указывая замёрзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронёсшихся над этой землёй веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трёх сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах — тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да ещё и весьма многочисленные.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Тория. — Читал?

Солль, смутившись, признался в полном своём невежестве — нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.

Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.

— Если долго смотреть на горизонт, — вдруг тихо сказала Тория, — если долго-долго не отрывать глаз… То можно представить, будто под нами — море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале…

Эгерт встрепенулся:

— Ты видела море?

Тория радостно засмеялась:

— Да… Совсем ещё маленькой, но всё помню… Мне было… — она внезапно погрустнела. Опустила глаза: — Мне было восемь лет… Мы с отцом много путешествовали… Чтобы не так горевать о маме.

Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль — однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли — и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.

Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребёнком; сквозь тёплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением — и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлёк Торию к себе.

Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблёскивала замёрзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пёс, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.

— Ты увидишь море, — сказала Тория шёпотом.

Эгерт молчал. Познавший на своём недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком — так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.

— На берега южного моря никогда не ложится снег… Там тёплые камни… И белый прибой… — Тория говорила, будто во сне.

Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что всё это наваждение, он так боится её потерять… А ведь он не имеет на неё права. Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит между ними?

Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль — но не отстранилась.

Над их головами меняли форму облака, поворачивались, подставляясь солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша, как бьётся под курткой Эгерта смятённое сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг, что счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом чувстве; ноздри её раздувались, вдыхая запах снега, свежего ветра и Эгертовой кожи, и хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.

Она никогда не чувствовала запаха Динара. Немыслимо, но она не помнит, как билось его сердце. Обнимая его, она испытывала дружескую нежность — но куда той детской нежности до этого сладостного оцепенения, когда страшно не то что двинуться — вздохнуть?

Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой памяти Динара?

Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных часов. Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо круглая, плоская, будто точильный камень, снежинка. Солнце спряталось, и тень на снегу погасла.

— Надо идти, — сказала Тория шёпотом. — Нам надо… я же обещала показать тебе…

В молчании они спустились с холма; река здесь поворачивала, огибая небольшой мыс, похожий скорее на полуостров. Земля тут, по-видимому, пришлась весьма по нраву высоким ёлкам — они и росли кругом во множестве, и ветви, отягощённые снегом, подобны были обвисшим старческим усам.

Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток снег — тогда освобождённые пышные лапы вскидывались верх, несколько нарушая единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и оглянулась на Эгерта, будто приглашая его в свидетели.

Прямо перед ними возвышалось занесённое снегом каменное сооружение — будто остатки древнего фундамента; жёлтый ноздреватый камень перемежался с серым, гладким — Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым же удивительным было чахлое, тонкостволое деревцо, вцепившееся в кладку корнями и будто бы на камне и произраставшее. Среди зимы деревцо оставалось зелёным — ни снежинки не опускалось на узкие листья, и кое-где между ними тускло краснели круглые лепестки, с виду ненастоящие, будто вырезанные из тряпицы — однако это были действительно цветы, Эгерт убедился в этом, когда на кончике пальца у него осталось немного чёрной пыльцы.

— Вот, — сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее в её душе смятение, — вот, это могила… Ей несколько тысячелетий. Здесь лежит какой-то древний маг — может быть, сам Первый Прорицатель… А может быть, нет. Это дерево — оно цветёт круглый год, но не принесло ни одного плода… Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?

Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел сказать об этом — но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган, ставший свидетелем их молчания. Заснеженные ёлки молчали тоже — строго, но без осуждения.

…Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян — зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашёл в себе смелость склониться к её уху:

— Я… Сброшу заклятие. Я верну своё мужество… Хотя бы ради… Ты знаешь. Я клянусь.

Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.

Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрёстки; дни напролёт выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: «Скоро!» Из университета исчезли ещё несколько студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в «Одноглазой мухе». Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед — однако никогда не выплёскивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать — он потчевал своих визитёров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.