Царь Грозный - Наталья Павлищева

– Траханиотов приехал от царицы…

У царя сузились глаза, отбросил книгу в сторону:

– Зови!

Появление Траханиотова могло означать только одно – царица родила сына! Иначе не торопился бы гонец принести весть. Так и было. Василий сообщил о рождении Марией сына, названного тоже Василием.

Теперь Ивану Васильевичу не помешала ни слякоть, ни грязь под копытами коня. Он летел в Москву, казалось, на крыльях. Царя обуревала гордость: Господь благословил этот брак, из-за которого столько недовольных в Москве и на Руси! Рождение сына добрый знак!

Но все было не так-то просто, сын не прожил двух месяцев, заболел и умер. Государыня, не доверявшая свое дитя русским мамкам и нянькам, оказалась неспособна сама углядеть за маленьким царевичем, просмотрела первые признаки болезни и попросту угробила маленького Василия!

Иван Васильевич скрипел зубами:

– Заносчивая дура! Своего ума мало, так другим доверяла бы!

Он был очень зол на жену, точно предчувствуя незавидную судьбу своих старших сыновей. Кто знает, как повернула бы история России, останься в живых этот мальчик?

Смерть сына основательно подпортила Ивану Васильевичу весну того года, а ведь вернулся из полоцкого похода довольным собой и жизнью! Бояре роптали: возгордился государь, мол, его это победа, точно остальные вслед за ним на прогулку ездили… А еще были недовольны засильем новых царских родственников да казанцев, перешедших на службу московскому государю. Обидным казалось родовитым боярам, что не они в чести, обидно было и воеводам за то, что под казанцев, хотя и крещеных, встали. Росло недовольство государем и его часто бездумным привечанием людей из своей прихоти.

– Кто главный воевода и умней всех? Известно – Михаил Черкасский! – ворчали знатные бояре на царского шурина. Было отчего. Мишка, который недавно бегал едва не на посылках, после женитьбы Ивана Васильевича на его сестре Марии внезапно оказался одним из доверенных лиц государя. Ладно бы толков был, а то ведь кроме охраны царя ни в чем не смыслит! Точно пес цепной – качали головой заслуженные воеводы. Сильно доставалось москвичам от Темрюкова сына, в народе даже прозвали Кострюком-Момстрюком, детей им пугали… Было отчего, жесток слишком, зверь, а не человек!

Санлук-Михаил чувствовал настрой окружающих, а потому старался привлечь на службу Ивану Васильевичу как можно больше своих. В его голове складывалась картина создания большого, даже огромного сильного войска. Для чего? Михаил был убежден, что сильный государь должен иметь сильную охрану. Как можно, правитель огромной страны, а сторожат его какие-то рынды! У князя Темрюка вон сколько охраны. Иван Васильевич смеялся, мол, Темрюку есть кого бояться, а он Богом на царство венчанный, потому под Божьей защитой. Шурин сокрушенно мотал головой:

– Есть русские слова: «На Бога надейся, а сам не плошай».

– Помню, помню. Береженого Бог бережет… Хочешь беречь? Займись этим, мне недосуг.

Санлук занялся. Едва успев вернуться из полоцкого похода, он отправил послание своим в Кабарду, приглашая на государеву службу. Откликнулись многие. Уже к концу года в Москве появились новые пара тысяч кабардинцев и ногайцев, а в следующем году в полтора раза больше! Москвичи с опаской поглядывали на горячих сородичей царицы, а ну как возьмутся грабить хуже татар? Кабардинцы грабить не стали, они были послушны воле своего благодетеля Санлука Темрюковича. Санлук-Михаил радовался – теперь у них с сестрой есть надежная охрана.

Все больше литовцев, пришедших в Москву при великом князе Василии Ивановиче, поглядывали в сторону Литвы. Или даже Старицы, где жили двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий со своей матерью княгиней Ефросиньей, вдовой князя Андрея.

Царю уже нашептывали о таком интересе, нашлись наушники, но пока он не хотел слушать ничего. Кто может покуситься на власть, Богом данную, тем более сильного, удачливого государя, каким сам себе тогда казался Иван Васильевич! Митрополит Макарий пытался вразумить своего подопечного:

– Государь, победа многими человецами оплачена, многими усилиями заслужена… А больше всего надо озаботиться, чтобы ее закрепить.

Но голос митрополита был уже тих, слишком часто недужил старец, слишком тяжело давалось каждое слово. Иван же по-настоящему возгордился: ведь во время казанского похода он был еще молод и во всем слушался воевод, а здесь сам распоряжался, все смог сам!

С литовскими послами вел себя как самодовольный мальчишка, то требовал все прежние земли Руси, и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию… Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса…

Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:

– Кто это?

По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чем сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.

Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошел к послам, обошел их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и… принялся долго и красочно рассказывать, что Прус – брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.

Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмет земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.

Он с удовольствием прибавил к своим регалиям еще «великого князя Полоцкого».

Птичка беспокойно покосилась на выглядывавшего в узкое оконце человека. И чего смотрит? Человеку до ее гнезда не добраться, не то что зловредному рыжему коту, всю весну караулившему кладку. Хотя птенцы уже поднялись на крыло, но все равно страшно. Не выдержав, пичуга вспорхнула, жалобно запищав. А человеку было совсем не до опасливой птахи, он выглядывал себе подобного.

К крохотному оконцу Старицкой темницы осторожно пробрался другой человек, приник, почти без слов протащил через щель какой-то свиток, сунул его за пазуху и, кивнув, поспешил прочь. Все верно, никто не должен видеть, что Матей что-то взял у запертого под стражу дьяка Савлука Иванова.

Сам дьяк с тоской и опаской смотрел вслед уходившему приятелю. В глубине души он даже жалел, что связался с таким опасным делом. Старицкая княгиня Ефросинья, мать князя Владимира, давно невзлюбила дьяка, да все не могла найти повод удалить того от сына. Повод нашелся, но к тому времени дьяк успел узнать то, чего знать не должно, услышать то, что княгиня очень хотела бы скрыть от лишних ушей. Савлука бросили в темницу, хотя и не очень строгую, и княгиня долго ломала голову над тем, как совсем уничтожить Иванова, а он – как если не выбраться, то хотя бы сообщить тайну царю.