Последняя картина Сары де Вос - Доминик Смит

Когда Элли приехала в частную лейденскую галерею, он стоял у входа, держа факс, словно выигрышный лотерейный билет. После их общения в Сиднее Элли ждала, что Хендрик будет держаться заносчиво, даже враждебно, но он приветствовал гостью с дружелюбной, почти мальчишеской радостью. Анонимный покупатель из Америки предложил за картину «На опушке леса» вдвое больше, чем заплатил за нее музей. Телеграфный перевод пришел несколько часов назад, после того как Хендрик по телефону разыскал владельца коллекции в Швейцарии.

– Когда пришло ваше электронное письмо, что вы едете вернуть картину, я ничего не понял и очень удивился. Но теперь все встало на свои места. Покупатель вам поручил быть его личным курьером. Вы приехали оформить документы и получить оригиналы подписей перед тем, как отвезти картину в Америку. Мой работодатель возвращается сегодня вечером.

Дикция шпиона времен Второй мировой войны никуда не делась, как и жидкая бороденка и четыре серьги в левом ухе, однако на родной почве это отчего-то не казалось демонстративным и нарочитым. Может быть, просто Хендрик ничего больше не стремился доказать. Элли вошла в трехэтажный кирпичный дом на канале, от волнения не замечая люстр и картин. Только в Голландии дверь старинного особняка открывает сотрудник галереи, одетый, как анархист. Элли спросила, безопасно ли оставить картину в багажнике арендованного автомобиля.

– Мы будем смотреть за вашей машиной из окна, – сказал Хендрик. – Мой велосипед пристегнут цепочкой у входа. Чаю сделать?

Он велел ей приглядывать за улицей и ушел ставить чайник. Элли смотрела в окно, ожидая, когда все уляжется в голове. Разумеется, Хендрик удивился, что картину хотят вернуть всего через несколько дней после открытия выставки. Через десять минут он уже расхаживал перед окном, держа в руке чашку с блюдцем.

– Господин ван Фоорт рыщет по швейцарским чердакам, как тигр в поисках поживы, – говорит он, дуя на чай.

После нескольких минут такого разговора он вдруг что-то вспомнил, ушел и вернулся с другим серым листком факса.

– Это пришло среди ночи, для вас.

Хендрик протянул ей листок напечатанной стороной вниз, будто сам не читал.

Элли видела, что эти строки для Хендрика – загадочная шифровка, и он не спросит, кто такой МдГ. Мир коллекционеров чтит анонимность, возводя ее в ранг чистоты.

– Американский покупатель, видимо, очень хочет скорее заполучить картину, раз не дал ей повисеть на выставке, – сказал Хендрик. – А может, не желает, чтобы публика видела его личное сокровище.

Неужели ван Фоорт не поинтересовался, из-за чего возвращают картину? Или он целиком удовлетворен версией про нетерпеливого американского покупателя? Элли пила чай и собиралась с силами для признания. Она ждала мгновения, когда достанет пятидесятистраничный отчет Хелен Бёрч, главного специалиста Художественной галереи Нового Южного Уэльса, неопровержимо доказывающий, что картина в багажнике арендованного автомобиля – подделка, написанная в двадцатом веке. Весь долгий перелет Элли представляла, как скажет это Хендрику и владельцу галереи. Как покается, возьмет ответственность на себя и спросит, сколько денег они хотят получить в качестве компенсации. Возможно, она употребила бы слова из запечатанного в конверт, но не отправленного заявления об уходе: «Меня сгубили время, обстоятельства и свинцово-оловянистая желтая». В бледном северном свете это объяснение показалось ей фальшивым и мелодраматичным. Правдивей было бы сказать, что она воспользовалась картиной де Вос для проверки собственных нереализованных талантов, что была неосторожна, одинока и зла на весь мир, что хотела какого-то единения, хотела отыскать под лессировками и свинцовыми белилами тот слой, в котором Сара по-прежнему бредет через туман старого лака, сломленная горем, но источающая живописную премудрость. Тысячу часов я пыталась думать руками и головой Сары, отключившись от всего остального. Да, это было бы куда честнее. Но никому в мире не интересен ее самоанализ, а уж Хендрику и подавно. Кому, кроме нее, хочется знать, зачем она это сделала? Это больше не забота Хендрика. И он, и владелец галереи счастливо выведены из уравнения.

Элли внезапно захотелось остаться одной в гостиничном номере и осознать огромность того, что совершил Марти. Тремя строчками смазанного факса он не только устранил подделку, но и дал Элли разрешение жить дальше. Она ощутила, как уходит страх и одновременно накатывает гнев за то, что ей удалось так легко отделаться. Вместо того чтобы каяться в грехах, она принялась расспрашивать, откуда взялся «Зимний пейзаж с детской похоронной процессией».

Хендрик посмотрел в окно и сказал:

– Мой работодатель хранит все документы у себя в кабинете. Я знаю только, что картина куплена в Хемстеде у вдовы, которая распродает фамильное наследство по одной картине за раз. Ей не хватает денег на содержание старого дома или что-то вроде того.

Элли смотрела, как он расхаживает перед окном, и гадала, насколько далеко заходят его устремления.

– Не получится ли у нас с вами сделать совместную работу по де Вос? Пока я здесь, мне бы хотелось провести некоторые дополнительные исследования, посмотреть, не удастся ли заполнить кое-какие лакуны.

Хендрик повернулся к ней:

– Вам разве не надо везти картину в Америку?

– У меня есть несколько дней. Я помещу ее в банковский сейф.

– Какую работу? – спросил Хендрик, снова глядя в окно.

– Может, нам удастся уточнить ее биографию? Мы знаем, что она продолжала писать после Амстердама и возможны новые находки. Мы с вами могли бы опубликовать совместную статью про де Вос. Про финальную главу ее жизни.

Хендрик метнул на Элли взгляд с другого конца помещения. Освещенный солнцем канал создавал ореол вокруг его головы.

– Эту биографию в значительной степени создали вы. На ней построена ваша карьера.

Слова прозвучали довольно резко, но Элли угадывала чувства Хендрика. Он целыми днями трудится на отсутствующего владельца галереи, ездит на ржавом велосипеде; конечно, он считает себя обделенным, недооцененным, мечтает прорваться в высшую лигу больших музеев.

– Ваша правда, – сказала Элли. – Но теперь я хочу ее исправить.

Она внезапно поняла, что ничего не боится и может сказать что угодно. Ей снова было двадцать шесть – возраст юношеских амбиций, когда все только начинается.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Тридцать два.

– Вы и дальше хотите быть хранителем картин, которых никто никогда не увидит?

Хендрик допил чай и уставился в окно.

– Карьера пролетает в один миг. Уж поверьте мне, – добавляет она.

По его затылку было видно, как он набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.

Когда он обернулся, перед ней был другой человек. По его лицу расползалась широкая улыбка, которую он тщетно силился сдержать.