Офицерский штрафбат. Искупление - Александр Пыльцын

Тут «развязал язык» Пузырей и рассказал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, спрятался в окопе. У них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами. Струсившего в очередной раз и снова накрывшегося плащ-палаткой, так его и связали Пузырей и несколько штрафников, по дороге снова надававшие ему изрядное количество крепких тумаков. Говорят, современные преступники не терпят в своей среде сексуальных насильников. Это «действо» было тоже местью штрафников-офицеров половому развратнику.

Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с немцами, стал вначале будто завывать, потом просто выть, а под конец упал на пол землянки и зарыдал в голос. Понял, наверное, что с ним станет, если обо всем я доложу комбату или хотя бы особисту, ведь дело может принять весьма печальный для него оборот.

Я понимал, что мой наказ «основательно убедить» был выполнен таким образом. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты. До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Пузырею я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение. После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость.

Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная, победа над собой — это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж после этого события, если будет жив и не ранен, то с учетом своего «подвига» он отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться. Однако об этом в свое время.

Полевая почта в годы той военной поры работала четче, чем, например, обычная почта сейчас. Сегодня письмо между Санкт-Петербургом и Харьковом может идти более месяца, а то и вовсе где-то затеряется. А тогда письма даже из далекого тыла, например, от мамы с сестренкой с моего родного Дальнего Востока успевали доходить до наших окопов дней за 15. Вот здесь я получил от родных горькое письмо о том, что мой самый старший брат Иван (я был очень похож на него, а он был во всем примером для меня) погиб на фронте еще в 1943 году. Фронтовые треугольники от моей знакомой девушки Риты приходили вообще быстро, дня за 3–4, значит, была она где-то недалеко. Да мы еще условились «обходить» военную цензуру и сообщали друг другу места, откуда отправляли письма. Обычно сообщали, с кем встречались или кому передаем приветы, и из первых букв их имен или фамилий составляли название пункта дислокации. И цензура ни разу не разгадала нашей хитрости!

Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты «Правда», «Звездочка» (как называли «Красную звезду»), «Комсомолка» и другие. Интенсивно работал тогда и политаппарат батальона, особенно в деле информирования о событиях в стране и на фронте. С большим интересом читали мы газеты и передаваемые нам рукописные сводки «От Советского информбюро». До нас, хотя и с большой задержкой, дошло известие о гибели генерала Ватутина, смертельно раненного под городом Сарны группой бандеровцев, действующей по эту сторону линии фронта.

Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии союзниками наконец давно обещанного второго фронта. Три года ждали — наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… «дареному коню зубы не смотрят».

Центральные газеты сообщали о начале наступательной операции, получившей название «Багратион», начавшейся 24 июня 1944 года, почти день в день, через три года после нападения фашистов на нашу Родину. Она стала еще одним сокрушительным ударом по фашистской военной машине. Этот «Багратион» после его завершения был оценен выше Сталинградской битвы: если там была пленена армия Паулюса, то здесь была разгромлена и перестала существовать целая группа армий «Центр». И это было убедительное свидетельство силы, стойкости, мужества и решительности не только Красной Армии, но и всего советского народа.

Уже после войны я узнал, какую роль сыграл наш командующий фронтом, тогда еще генерал армии Рокоссовский, отстояв перед Ставкой и Сталиным свой замысел операции «Багратион». А она вошла в историю как «Битва за Белоруссию».

Особенно приятным было известие об освобождении Жлобина, в районе которого наш батальон воевал еще в декабре 1943-го, и там его посетил сам Рокоссовский. Совершенно неожиданным, но от этого не менее впечатляющим было сообщение в середине июля о том, что по улицам Москвы провели под конвоем огромную массу немецких военнопленных генералов, офицеров и солдат. Не таким «парадом» своей солдатни в нашей столице бредил когда-то бесноватый Адольф.

Маршал Победы, как его теперь вполне заслуженно именуют, Г.К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» констатирует: «Для обеспечения операции „Багратион“ в войска надлежало направить до 400 тысяч тонн боеприпасов, 300 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, до 500 тысяч тонн продовольствия и фуража… Все это следовало перевезти с большими предосторожностями, чтобы не раскрыть подготовку к наступлению… Несмотря на большие трудности, все было сделано в срок».

Маршал Рокоссовский, которого тоже многие заслуженно называют вторым Маршалом Победы, говоря о подготовке этой беспримерной стратегической наступательной операции, в своих мемуарах писал: «Наше счастье, что в управлении тыла фронта у нас подобрались опытные, знающие свое дело работники… С чувством восхищения и благодарности вспоминаю генералов… Н. К. Жилина — интенданта фронта, А. Г. Чернякова — начальника военных сообщений… Они и сотни, тысячи их подчиненных трудились неутомимо».

Привожу эту цитату еще и в связи с тем, что, когда через 5 лет после войны я поступил на учебу в Военно-транспортную академию в Ленинграде, носившую тогда имя Л.М. Кагановича, начальником этой академии был генерал-лейтенант Черняков Александр Георгиевич, тот самый, что был начальником ВОСО у Рокоссовского. И там я узнал о неординарности его решений проблем срочного и бесперебойного пополнения войск фронта всем необходимым.

Только теперь, изучая те события, мы понимаем весомость нашего 1-го Белорусского фронта во всей войне. Он имел протяженность с севера на юг около 900 километров, а против него стояли 63 немецкие дивизии и другие войска общей численностью 1 млн 200 тыс. человек. Конечно, нас радовало, что на нашем фронте в районе Бобруйска в конце июня были окружены 5 пехотных и танковая дивизии немцев, а пленены более 20 тысяч фашистских вояк.