Лживая взрослая жизнь - Элена Ферранте

22

Из телефонного разговора я поняла, что он будет ждать меня на перроне, как Джулиану, однако его там не оказалось. Я немного подождала, потом позвонила. Роберто стал извиняться: он был уверен, что я приеду прямо к нему домой, он работал над статьей, которую предстояло сдать уже завтра. Я расстроилась, но виду не подала. Следуя его указаниям, я села на метро и приехала к нему. Встретил он меня приветливо. Я надеялась, что он поцелует меня в губы, но он расцеловал в щеки. Он уже накрыл ужин, приготовленный услужливой консьержкой, и мы поели. Он не упомянул о браслете, не упомянул о Джулиане; я тоже. Он заговорил со мной так, словно ему требовалось глубже продумать тему, над которой он работал, а я нарочно приехала обратно, чтобы его послушать. Статья была о смирении. Он несколько раз повторил, что смирение — это дрессировка совести, которая не должна засыпать, что совесть похожа на ткань, из которой шьют платье, прокалывая ее иголкой и пропуская через нее нитку. Я сидела и слушала; его голос меня очаровывал. Меня вновь соблазняли — я была у него дома, среди его книг, вот его письменный стол, мы с ним вместе поели, он рассказывает мне про свою работу — я вновь почувствовала себя той, которая ему нужна, той, которой мечтала стать.

После ужина он отдал мне браслет — так, как если бы это была зубная паста или полотенце, и по-прежнему не сказал ни слова о Джулиане, будто вычеркнув ее из своей жизни. Я пыталась следовать его линии поведения, но у меня не получалось, меня терзала мысль о крестнице Виттории. Я лучше его знала, каково ей приходилось — и физически, и морально — вдали от этого прекрасного города, от этого дома, где-то там, далеко, на окраине Неаполя, в унылой квартире с большой фотографией Энцо в полицейской форме. Но ведь еще несколько часов назад мы были в этой комнате вместе, я видела ее в ванной, когда она сушила волосы и прятала перед зеркалом следы тревоги, когда она сидела рядом с ним в ресторане, когда прижималась к нему в постели. Неужели сейчас она словно умерла — я была здесь, а ее больше не было? Как просто, оказывается, умереть в жизни людей, без которых мы сами жить не можем! Я размышляла об этом, пока Роберто говорил, не помню о чем, с обычной своей беззлобной иронией, — но я больше его не слушала, до меня долетали только отдельные слова: сон, диван-кровать, гнетущая темнота, не спать до зари… а еще сам голос Роберто, звучавший, как прекраснейший из всех голосов моего отца. Я грустно проговорила:

— Я очень устала, и мне очень страшно.

Он ответил:

— Хочешь — спи со мной.

Мои и его слова не сумели соединиться, они прозвенели двумя последовательными репликами, но на самом деле не были ими. За тем, что сказала я, стояли безумие изнурительного путешествия, отчаянье Джулианы, боязнь совершить непростительную ошибку. Его слова скрывали только нежелание пускаться в разговоры о диване, который он не умел раскладывать. Догадавшись, в чем дело, я ответила:

— Ничего, мне и так удобно.

В доказательство я улеглась на диван, свернувшись калачиком.

— Ты уверена?

— Да.

Он спросил:

— Зачем ты вернулась?

— Я уже и сама не знаю.

Прошло несколько секунд: он стоял и ласково глядел на меня сверху, я лежала на диване и глядела на него снизу, смущаясь. Он не наклонился, не погладил меня, а лишь пожелал спокойной ночи и ушел к себе.

Я устроилась на диване, не сняв одежду: она служила броней, которой я не могла лишиться. Вскоре мне захотелось дождаться, пока он уснет, чтобы встать, пойти к нему и забраться в постель — не раздеваясь, просто чтобы быть рядом. До встречи с Роберто я никогда не желала, чтобы в меня вошли, самое большее — я испытывала любопытство, которое, впрочем, сразу вытеснял страх почувствовать боль в настолько нежной части собственного тела, что, трогая себя там, я боялась сама себя поцарапать. Но когда я увидела Роберто в церкви, меня охватило непреодолимое смутное желание, возбуждение, походившее на радостное напряжение, — и да, оно затрагивало половые органы, словно надувая их, а потом разливаясь по всему телу. Однако после встречи на пьяцца Амедео и других наших с ним недолгих встреч я никогда не воображала, что он может войти в меня; мало того: в те редкие разы, когда я об этом фантазировала, это даже казалось чем-то грубым. И только в Милане, когда прошлым утром я увидела его в постели с Джулианой, мне пришлось признать, что у него, как и у всякого мужчины, есть половой орган, который то висит, то встает… он вставлял его в Джулиану, как штырь, он мог вставить его и в меня. Но и констатация этого факта не стала конечной точкой. Разумеется, я отправилась к нему, думая, что он проникнет в меня, что эротическая сцена, которую несколько лет назад так ярко нарисовала моя тетя, теперь произойдет и со мной. Однако мною двигала совсем другая потребность, и сейчас, в полусне, я это понимала. В постели, рядом с ним, прижавшись к нему, мне хотелось почувствовать, что он меня ценит, хотелось спорить с ним о смирении, о Боге, о Боге, который пресытился, в то время как многие его творения умирают от голода и жажды, мне хотелось чувствовать себя кем-то намного большим, чем грациозный зверек и чем пускай даже очень красивая женщина, с которой занятый важными мыслями мужчина может немного развлечься. Я заснула, с болью думая, что этого, именно этого никогда не произойдет. Почувствовать его внутри было несложно, он мог проникнуть в меня даже сейчас, во сне — я бы не удивилась. Он-то был уверен, что я вернулась как раз для того, чтобы совершить подобное предательство, а не ради предательства куда более жестокого.

1

Когда я пришла домой, мамы не было. Я не стала есть, легла в постель и сразу уснула. Утром мне показалось, что дома пусто и тихо, я сходила в ванную, потом легла обратно в постель и опять заснула. Но вдруг резко очнулась: на краю постели сидела Нелла и трясла меня.

— Все в порядке?

— Да.

— Хватит спать.

— Который час?

— Половина второго.

— Умираю с голоду.

Мама рассеянно спрашивала меня про Милан, я также рассеянно рассказывала, что там повидала: Собор, “Ла Скала”, Галерея, Навильи[14]. Потом она объявила, что у нее хорошая новость: папе позвонила директриса и сказала, что меня перевели в следующий класс с прекрасными оценками, даже по греческому у меня почти “отлично”.

— Директриса звонила папе?

— Да.

— Вот дура.

Мама улыбнулась и сказала:

— Одевайся, там Мариано.

Я пошлепала на кухню — босиком, лохматая, прямо в пижаме. Мариано, который уже сидел за столом, встал, подошел ко мне, обнял, расцеловал, поздравил с успехами в учебе. Он заметил, что я стала совсем взрослой — намного взрослее, чем когда он видел меня в последний раз, и сказал: “Какая ты красавица, Джованна, как-нибудь вечером мы пойдем с тобой вдвоем в ресторан и обо всем хорошенько поговорим”. Потом он с наигранным огорчением обратился к маме: “Неужели эта барышня и впрямь дружит с Роберто Матезе, с одним из наших молодых талантов, разговаривает с ним наедине о всяких интересных вещах, а я, который знает ее с пеленок, не могу с ней даже недолго поболтать?!” Мама с гордостью закивала, хотя было видно, что ей о Роберто ничего не известно; это означало, что о моей дружбе с Роберто Мариано рассказал отец.