Вне закона - Овидий Горчаков

Партизаны, слушавшие этот рассказ, расхохотались. А я уже слишком хорошо знал Баламута. Глаза его не смеялись. Но и он тут же поддался всеобщему ликованию.

Из рук в руки переходили газеты. Партизаны щупали, нюхали свежие номера «Правды», «Известий», «Красной звезды», тут же у костра по двое, по трое читали их от доски до доски.

В мои руки попала накладная. Я читал ее как поэму: «Мины ПМС, упрощенные взрыватели, запалы, капсюли, запальные трубки, электрические детонаторы, бикфордов шнур».

Только один партизан, казалось, не радовался в ту ночь – Щелкунов. Он протиснулся к мешкам и опустился на колени рядом с ящиком патронов. Я поразился той перемене, что произошла с ним за последние дни. Он еще больше похудел, осунулся, две острые, неизгладимые складки легли возле рта, в глазах словно застыл отблеск пожаров, зажженных карателями в Краснице.

– Щелкунов! – для порядка прикрикнул Самсонов. – Ты что тут распоряжаешься? Положи ящик!

Щелкунов взломал финкой ящик – руки у него были забинтованы холщовыми лентами – и вытащил несколько пачек патронов. Он прижал их к груди и пошел прочь аршинными своими шагами, расталкивая плечом сочувственно притихших партизан, – прямой, неуклюжий.

Как сильно изменился он после гибели Минодоры! Он почти не бывает в лагере, все свободное от заданий время проводит в деревнях. Он не замкнулся, нет – у него теперь вся округа знакома. Ему улыбаются угрюмые деревенские старухи, кивают седобородые деды, все называют его по отчеству, дети души в нем не чают… Однажды, когда Кухарченко заскочил в Бовки и расстрелял тамошнего старосту, Щелкунов пошел к соседям и стал наставлять их: «Вы немцам скажите, что староста ваш к партизанам сбежал, чтобы вам худо не было, чтобы вас в убийстве не заподозрили. А я ему в дом листовок советских подброшу или еще чего… Важно от вас месть немецкую отвести». Да, еще недавно Щелкунов и я были ровесниками, а теперь он гораздо старше меня…

Ночь пролетает незаметно за распаковкой и распределением груза, в бесконечных разговорах на одну и ту же тему, поистине неисчерпаемую: что делается там, на Большой земле? У костров из рук в руки переходят газеты «Правда», «За Советскую Беларусь»…

Незаметно наступает утро. Дым от костров затопил лагерь на Городище серым, тусклым облаком, оттеснив и растворив в себе ночную темень. И облако это светлеет почти на глазах, становится прозрачным, уплывает ввысь и в стороны. Падает, бледнея, ненужное пламя костра. Устало помаргивая, гаснут июльские звезды. И думы наши, улетевшие было вслед за «дугласом», возвращаются на Малую землю.

Лагерь постепенно пустеет. Сначала уходят наши гости – командиры и комиссары отрядов, приезжавшие за боеприпасами. Уезжает на велосипеде с драгоценной пачкой газет Полевой. Одна за другой уходят из Городища боевые группы. Сгибаясь под тяжестью тола и новеньких мин системы полковника Старинова, скрываются в темноте три Николая и вся группа подрывников, замирает вдали тарахтенье подвод, увозящих на ночную диверсию группу Гущина. Проводив Богомаза, одиноко сидит Верочка у потухшего костра возле цыганского фургона.

Застучал мотор «гробницы». Это выехал на операцию Кухарченко. Пора и нашей группе выезжать на задание. И все чаще теперь возвращаются в лагерь ребята, покуривая не полицейский самосад, а сигареты «Юнона» или «Приват Бергманн», а то и сигары…

Утром Самсонов собрал командиров оставшихся двух групп и изложил план дневного рейда по полицейской территории.

– Рейд по селам и деревням от нашего леса до реки Прони, – заявил он, – должен расчистить нам путь к группе Бажукова и присоединить к нашему партизанскому краю еще один район, свободный от полицейской сволочи. Кстати, денежные накопления врагов народа, полицаев, старост, кассы старост, волостных правлений и все ценности подлежат конфискации и сдаче в штаб. До меня дошло, что в лагерях идут картежные игры, что партизаны вроде Сандрака снабжают деньгами семьи врагов народа. Я подписал сегодня приказ: все деньги и ценности сдавать в штаб. Они будут отправлены с первой оказией в Москву на строительство танковой колонны.

У старшего сержанта Киселева, назначенного Самсоновым командиром отделения, глаза стали автомобильными фарами.

– Как? Средь бела дня? По немецкому тылу? На конях? С такой оравой? – растерянно спросил он у Щелкунова, когда мы шли гурьбой за подводами на Хачинском шляхе.

Щелкунов хмуро улыбнулся:

– Привычка… – Он думал о чем-то другом, вдруг хлопнул себя по лбу: – Так это ж идея – дневной рейд! Сказано чересчур громко, по-самсоновски, но будет жарко, ох будет весело! Ведь ночью полиция вся в районных центрах прячется, а днем мы накроем их, голубчиков, дома, в тесном семейном кругу!

Киселев сжался, глаза его забегали…

– Котелок у тебя варит, Щелкунов! – одобрительно подхватил Жариков. – В самом деле. Сам капитан об этом не вспомнил! А все отчего? Из лесу его теперь не вытащишь!

– А где же немцы? – спросил Киселев, понизив голос. – Я думал, вы тут на пузе ползаете!

– Крепись, Киселев, – сказал я ему. – У нас тут человек остается загадкой только до первой операции!

Я наслаждался: наконец-то я стал «старичком», есть чему поучить хлюпика, желторотого новичка!.. Как я ждал этого времени! И вот оно пришло, и все-таки мне чего-то не хватает, я чувствую себя обманутым. Может быть, я радовался бы гораздо сильнее, если бы не Надя, не Красница, не приглушенные споры и раздоры в отряде…

Дневной рейд, вопреки надеждам Щелкунова, был малоинтересен. Мы налегке прокатили по незнакомым деревням, вылавливая и истребляя немногочисленную полицию, громя волостные управления и мелкие фермы, поставлявшие районным центрам мясо и молоко.

Всех забавляло поведение Киселева. Он страшился открытого поля, вертелся на подводе, как бес перед заутреней, бессмысленно и дико вращал глазами, всматривался в каждый кустик в поисках немецкой засады. Когда в небе загудел самолет, Киселев нырнул с подводы в придорожный куст, в то время как партизаны с неприязненным равнодушием поглядывали на летевший стороной «хейнкель». Разведка доложила, что в Железинке – полиция, и Киселев тут же наотрез отказался от дальнейшего участия в операции и остался у околицы с подводами. Он забрался в кювет и упорно мотал головой в ответ на мои уговоры. А когда в Железинке захлопали выстрелы – хлопцы разгоняли местную власть, – он плюхнулся на дно выкошенного кювета и заработал в сухой грязи руками.

– Окапывается! – догадались мы. – Индивидуальный окоп роет!

При виде его перекошенного от страха лица мне стало и смешно и жутко. Ездовые хохотали.

Из деревни вернулся Щелкунов.

– Сдрейфил? Десантник! – рявкнул он, увидев Киселева в канаве и зашелся злобной руганью.

– Ну и чешет! – со страхом сказал, пятясь раком, Киселев.

– У нас называют вещи своими именами, – пояснил я ему. – А партизанская жизнь, брат, сразу выворачивает человека наизнанку.