"Волкодавы" Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - Юлия Нестеренко

Петров получает удар прикладом по ребрам, у него перехватывает дыхание, и он замолкает.

За одно я благодарен командиру чекистов — он все же не допускает избиения нас местными жителями: вооруженные красноармейцы оттесняют агрессивную толпу назад, а нас грубыми пинками распихивают по машинам.

Ситуация проясняется только через несколько часов, когда в Моздок приезжает сам Лагодинский. Все русские члены отряда чуть ли не обнимаются с ним, однако по отношению к нам сквозит какая-то настороженность. Всех немцев (то есть нас вместе с ротенфюрером) отделяют от остальных, полковник молчит и только угрюмо посматривает на нашу компанию.

В крепости всю нашу немецкую компанию запирают в уже знакомый нам каменный мешок карцера. Размещаемся в тесноте на бетонном полу, в голове мельтешат мысли одна тревожнее другой. Затянувшееся молчание прерывает Швейффер.

— Ну, что?! Дождались благодарности от чекистов?! Завтра всем вам влепят по красному ордену на левую сторону груди! По кровавому красному ордену из русской винтовки!

— А пошел ты! — взрывается Гюнтер. — Ты кашу заварил, а нам теперь расхлебывать!

Признаться, меня несколько удивило то, что нас оставили вместе: обычно в таких случаях арестованных стараются держать и допрашивать поодиночке. Почему сделали иначе, я узнал только потом — оказывается, подвал прослушивался через отдушины в стенах. Сначала энкавэдэшники всерьез подозревали, что пленные немцы каким-то образом сговорились с ротенфюрером и вместе спланировали побег. Но из наших неприязненных разговоров с нацистом полковник сделал вывод, что мы все же не виноваты. Свою роль сыграли также показания русского пилота о том, что Швейффер заставил нашего Хансена управлять «Хейнкелем» только под угрозой пистолета.

Допросив каждого лично, Лагодинский освобождает нас из подвала, но продолжает держать в комнате, как под домашним арестом.

— Поздним вечером в ворота крепости въехал очень колоритный персонаж, сразу напомнивший мне о лихих сынах гор, воспетых в кавказских поэмах Лермонтова. Гордый чеканный профиль с ястребиным носом; коротко подстриженная угольно-черная борода, цепкий взгляд из-под разлета темных бровей; обветшалая, но удивительно ладно сидящая на сухощавом теле черкеска. На фоне небогатой одежды обращал на себя внимание дорогой кинжал в чеканных серебряных ножнах — гордость каждого настоящего джигита, и шапка из белоснежного каракуля — завиток к завитку. Конь был под стать своему всаднику: с грациозной, по-лебединому выгнутой шеей; тонконогий, поджарый; со жгутами мышц, перекатывающихся под выхоленной, блестящей, как антрацит, шкурой. Жеребец нервно подрагивал и злобно косился налитым кровью глазом на вертящуюся под ногами косматую собачонку. Всадник ловко спрыгнул с седла и, отогнав плетью собаку, двинулся в сторону штаба. Навстречу ему уже спешили Чермоев и Лагодинский. Прибывший без всякого подобострастия, с достоинством поздоровался с высоким начальником из НКВД.

— Знаете, кто это? — говорит Лайсат. — В прошлом этот человек был одним из самых известных в Чечне абреков!

Некоторое время чеченка любуется потрясенными лицами своих немецких друзей, затем продолжает рассказ:

— Его зовут Майрсолт, приставка Майр по-вайнахски означает «смелый». Он рано остался сиротой, его взял в свой дом один из богатых братьев, сын его отца от старшей жены. Но мальчишка был в богатой семье не на положении родственника, а скорее на положении раба — выполнял во дворе самую грязную работу, а летом пас огромное стадо овец высоко в горах. Жил в коше — так называется темный сруб, топящийся по-черному. Кроме рваных, грязных вещей, еле прикрывающих худое тело, у юноши ничего не было. Зато он был смел, силен и ловок — укрощал необъезженных жеребцов из табуна; мог в поединке кинжалом убить волка, покусившегося на хозяйских овец; мог удержать за рога могучего горного тура. Он жил в горах и был частью этой дикой природы — безудержный и беспощадный, как сам Кавказ. Так бы и прошла его жизнь на самой границе вечных снегов, под грохот камнепадов и вой волков. Но в горы пришли большевики — ненавидимые вайнахами прусы». Они хотели отобрать овечьи стада и табуны лошадей у богатого брата и раздать их беднякам. Самому Майрсолту при дележе тоже бы досталось несколько овец, так же как остальным нищим аульчанам, — скотину предполагалось раздать по количеству едоков в семье. Но богатый брат встретил урусов выстрелами из ружья, рядом с ним сражался и голодранец Майрсолт, ибо так велит адат — во всем подчиняться воле старшего. И мысли не было у нищего горского юноши, что кажущиеся враждебными урусы защищают интересы кавказской бедноты. Сначала в неравной схватке погибли двое других батраков, затем упал сам богатый брат, изрешеченный пулями большевиков; Майрсолт смог скрыться в лесу и дал обет кровной мести.

Вскоре около водопоя он повстречал группу всадников на горячих конях — это были абреки. Юноша попросился в их банду: главарь назначил испытание. Майрсолт усмехнулся, разбежался, слегка коснулся босой ногой края огромного черного камня и словно птица взлетел на его вершину.

— Конах! Настоящий мужчина! — одобрительно отозвались о нем джигиты и приняли его в банду.

Главарем у них был ингуш Мусост. К тому времени ему уже перевалило далеко за пятьдесят, лицо и руки его были изуродованы следами старых ожогов.

Еще в юности русский офицер вывез его для охраны своего имения в Центральной России. И Мусост служил ему, как чабанская овчарка, помогая удерживать в узде повиновения забитых русских крестьян. Если помещик приказывал, горец безжалостно сек покусившихся на хозяйское добро нагайкой. Он не видел в русских крестьянах своих классовых братьев, — горько усмехнулась Лайсат. — Он видел в них родных братьев тех казаков, что согнали его народ с равнины в бесплодные горные ущелья и построили на месте их аулов свои станицы.

Но однажды терпение русских крестьян лопнуло. Страшен русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Крестьяне спалили помещичью усадьбу вместе с ее хозяевами и их сатрапами — только Мусосту удалось спастись от адского пламени. Как зверь заползает зализывать свои раны в свою берлогу, так и бывший ингушский страж вернулся в родные горы.

Местные знахари залечили раны на его теле, но ничто не могло залечить раны в его душе. Лицо его, корявое от шрамов, с полузакрывшимся левым глазом и покривленной шеей, было ужасно, но еще более ужасна была его душа, черная и обугленная, словно головешка после пожара. Абреки были безудержны в своей мести: не одна голова проклятого уруса слетела от их острых сабель, не в одной казачьей станице голосили после налетов его шайки вдовы и сироты.

В одном из налетов был убит прежний главарь, Майрсолт стал ее новым главарем. Их ловили несколько отрядов красноармейцев, но казалось, сами горы спасали своих грешных сынов: по только им известным тропинкам абреки уходили через перевалы, затаивались в теснинах ущелий. Но однажды чекистам удалось настичь и окружить банду: большинство джигитов было перебито, раненый Майрсолт был захвачен и доставлен в городскую тюрьму. Но разве железные решетки и тюремные засовы способны удержать такого зверюгу! Он сбежал прямо из зала суда, разбив окно и спрыгнув со второго этажа. Его вновь поймали…