Другая половина мира - Михаил Ахманов

Не считая мачт и рей, рулевая палуба была самым высоким местом «Тофала», чем-то вроде вершины холма, огороженной прочной деревянной стенкой в четыре локтя высотой. Если встать лицом к носу, то открывался вид на палубу корабля, на обе его мачты, паруса и переплетение снастей. Передняя мачта называлась «кела» — так же, как квадратный парус на ней, а два треугольных звались «тино». Вторая мачта — «чу» — была повыше и несла два паруса, нижний — большой чу, и верхний — малый чу. Во всем, что касалось морского дела, кейтабцы проявляли редкостную мудрость, придумав названия для всех парусов, для каждой части судна, для всякой веревки, жерди и клочка ткани, что сплетались в кружево такелажа. Но стоило ли тут удивляться? У кузнечного мастера имелись с десяток разных молотов и молоточков, и все они назывались по-разному; у резчиков по камню и кости — двадцать причудливых резцов, сверл да ножей, и не меньше инструмента было у тех, кто украшал перьями шилаки и головные уборы. Любой искусник живет своим ремеслом и придумывает слова, если их позабыли дать боги.

Если, поднявшись на башенку, встать лицом к корме, то слева и справа, в дальних ее углах, можно было разглядеть торчащие штыри рулевых лопастей, соединенные сложной системой блоков и канатов с правилом — большим воротом с толстенной рукоятью, у которой хватало места для троих. Трое тут и стояли — рулевые, правившие курс по слову кормчего, Мастера Ветров и Течений. У бортов задирали вверх длинные шеи две катапульты, бросавшие молнии Паннар-Са; около метательных машин, в ларях, обмазанных глиной, были сложены горшки с горючим зельем, а рядом скучали два сигнальщика, с горном-раковиной и с барабаном. По краю палубы тянулись шеренгой бронзовые кольца с пропущенными сквозь них канатами — привязываться в шторм. В самой же середине выступал квадрат семь на семь локтей из четырех массивных брусьев, будто бы сросшихся с палубой и прикрытых крышкой. Там, завернутые в мягкие тряпицы, переложенные хлопковой ватой, хранились инструменты- те, чтоделали далекое близким, и те, что могли проследить за звездами на ночном небосклоне, и те, коими меряли скорость корабля и силу ветров. Сверху на крышке был расстелен коврик из жестких пальмовых листьев, а на нем восседал О’Каймор — с перевязанным боком, в пестрой набедренной повязке, так не похожей на одиссарский шилак. По правую руку от него находился ящичек из красного дерева, по левую — поднос с кувшином, двумя чашами и половинкой раковины с соленым мясом тунца. Сидел тидам, согласно кейтабскому обычаю, не опираясь на пятки, а скрестив ноги, и Дженнак в который раз подивился, сколь различны люди в Срединных Землях: и выглядят иначе, и сидят по-разному!

Большие длиннопалые ладони О’Каймора лежали на коленях, с шеи его свисала цепь с медальоном — перламутровая волна, взметнувшаяся над пальмами, в крепких зубах дымилась скрутка из золотисто-коричневого табачного листа. Приземистый, широкоскулый, полноватый, он походил сейчас на огромную жабу с Больших Болот, проглотившую то ли печь горшечника вместе с дымовой трубой, то ли курильницу, в коей жрецы жгут благовония в праздник.

Узрев светлорожденного вождя, О’Каймор с живостью поднялся и приступил к свершению утреннего ритуала: приветствиям, докладу и угощению. Голос у него был гулким и басистым, как раскатистый звук боевого горна.

— Да пребудут Шестеро с тобой, милостивый господин!

Дженнак сотворил священный жест — коснулся сердца, дунул на ладонь — и с важностью произнес:

— Все в их воле, почтенный! Какие новости?

— За ночь прошли две трети соколиного полета. Ветер, хвала Сеннаму, попутный, люди бездельничают. На «Одиссаре» подрались твой человек и мой; у твоего царапина на ребрах от ножа, а мой, гнилое семя, лежит с отбитой задницей и свернутой скулой. На «Сириме» аххаль госпожи, этот голосистый Цина Очу, вывалился из хогана, подвернул ногу; ну, лекарь ее вправил. С верхней реи «Арсоланы» видели морского змея. Здоровый, триста локтей длиной, и с гребнем, как парус тино… — ОКаймор помолчал, огладил перевязанный бок и, выпустив в небо пару сизых колечек, добавил: — На палубах «Тофала» и «Кейтаба» все тихо, светлорожденный. Ни споров, ни драк, ни краж.

Степенно кивнув, Дженнак опустился на пальмовую циновку. Похоже, дел сегодня будет невпроворот, мелькнуло у него в голове.

— Из-за чего подрались два недоумка на «Одиссаре»?

— Играли в фасит. Мой парень сжульничал, подбросил палочку цветов Коатля. Твой заметил, отдал проигранные чейни, а после добавил еще — кулаком в глаз. Ну, тут мой обиделся и пошел махать ножиком… Но твой, клянусь клювом Паннар-Са, сильно его не бил! Только пятками по заднице.

— Пусть добавят, — велел Дженнак. — За то, что выхватил нож. Бить по правой руке фаситной палкой — той самой, цветов Коатля. Бить, пока палка не станет цветов Одисса. Но костей не ломать!

— Справедливо! — согласился О’Каймор. — А твоему что?

— Бить его нельзя, воинов Очага Гнева у нас не бьют. Да и побоев он не заслужил, ибо оружием в драке не пользовался. Однако виноват! Забыл пословицу про кейтабцев.

О’Каймор вытащил скрутку и ухмыльнулся, растянув рот чуть ли не до ушей.

— Это верно! Кейтабцу только покажи серебро! Останешься без серебра и без шилака!

— Без серебра… — протянул Дженнак. — Пусть так и будет! Проигранное моим человеком останется у твоего.

— Справедливо! — опять повторил тидам. — Одному палки и чейни, а другому пустая сума… В назидание! Справедливо!

— Что до Цина Очу, — начал Дженнак, — то с чего бы ему вываливаться из хогана? Человек он в летах, но крепкий. Может, кто его подтолкнул? К примеру, Паннар-Са?

Можно сказать и так, благородный господин, можно сказать и так. Ар-Чога передает с «Сирима»: мол, вышел вчера жрец на балкон, чтобы сотворить Ночное Песнопение, воздел руки к луне и звездам, вдохнул воздуху, напрягся-а тут корабль покачнуло. Он и полетел вниз. Хорошо, не головой! И хорошо, что не за борт! Может, переселить его в нижний хоган? Пусть поет с палубы!

Дженнак покачал головой:

— Нет, так не годится, почтенный. Госпожа Чолла говорила мне, что в Арсолане положено славить богов с возвышенного места.

— А если он снова свалится? Нехорошо, мой господин, когда жрец падает, творя священное Песнопение! Люди подумают, дурная примета!

— Пусть лекарь присматривает за ним. Привязывает веревкой, коль есть нужда, — распорядился Дженнак. — Передай! И насчет драчунов тоже!

Тидам кивнул, подозвал сигнальщика, и вскоре над водой , рассыпалась звонкая дробь барабана. Барабаны с остальных четырех судов откликнулись: оба приказа были поняты и приняты к исполнению. Дженнак уже немного разбирал морской кейтабский код; память у него была хорошей, а слух привычен к грохоту била по упругой коже.

— На сегодня ты всех рассудил, светлорожденный, — заметил О’Каймор и потянулся к ящичку, стоявшему у правого его колена.

«Рассудил! — подумалось Дженнаку. — Не хуже, чем братец Фарасса!» На миг щекастая физиономия главы глашатаев мелькнула перед ним в ореоле из белых соколиных перьев, сменившись мертвым лицом Вианны. Он отогнал оба видения. Смысл их был понятен давно: боги предупреждали его об опасности, о том, что, пока жив Фарасса, он, Дженнак, может последовать за возлюбленной в Великую Пустоту. Собственно, тот случай в Хайане…