Восточная стратегия. Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

Самый авторитетный в училище преподаватель огневой подготовки с насмешливой и недостижимо сладкой фамилией Халва тоже внес свою лепту в курсантское мировосприятие. Неисправимо глухой вследствие горделивого отказа надевать шумоподавляющие наушники во время стрельб из гранатометов, высокий и долговязый, возвышающийся над всеми, точно поднятая ростовая мишень над стрельбищем, он смотрел сквозь пальцы на курсанта, неуверенно излагающего теорию действия пороховых газов в канале ствола. Но только в том случае, если тот оказывался достаточно проворным, чтобы с первого выстрела завалить силуэт бронетранспортера на дальности триста метров. А если он еще столь же уверенно владел скорострельной пушкой, отбивающей пятьсот выстрелов в минуту, и с блистательным спокойствием был способен изувечить из пистолета зеленое поле грудной фигуры воображаемого противника, то вполне мог позволить себе путаться с назначением даже столь многозначительной части оружия, как носик шептала. Если же курсант испытывал трудности с метанием гранаты или, не дай бог, не мог сразить мишень танка, горе ему. Ибо громогласный, как сам Зевс, и абсолютно непреклонный Халва обеспечивал таким дополнительные уроки во время отпуска. То был знатный чудак в полковничьих погонах. И впрочем, типичный пример военного учителя. Игорь слышал, что над его преданностью военному делу потешались даже молодые офицеры. Шептали со снисходительной улыбкой: мол, не обращайте внимания на зарвавшегося старика, он даже дома жену и двух взрослых дочерей норовит построить казарменным языком, крича им по утрам что-то типа: «А ну, кобылы, бегом на зарядку!» Курсант Дидусь мог позволить себе улыбаться – его стрельба из различных видов оружия неизменно заканчивалась поражением всех целей. Сказывались природное спокойствие, уравновешенность характера и навыки, приобретенные в детстве, когда отец приобщал его к военным хитростям.

Предметы, непригодные на войне, в самом рейтинговом военном учебном заведении Советского Союза не пользовались успехом. И Игоря это бесконечно радовало. Для получения зачета по физике на втором курсе он успешно выкрасил новую партию чугунных батарей, неожиданным рвением снискав невообразимое доверие изящной, похожей на высушенную бабочку преподавательницы неопределенного возраста в громадных очках с роговой оправой. Еще какие-то несносные глупости типа дат съездов Коммунистической партии и тривиального перечисления мифических свершений во время различных пятилеток дались ему, как и большинству курсантов, путем ловких манипуляций со шпаргалками. Премудрая и на первый взгляд абсолютно неприступная математика сдалась, как крепость Очаков, после длительной, не лишенной хитростей осады. Обман, впрочем, тут был вполне позволителен – главное, не попасться. Заходили сдавать столько раз, что древняя, как боги античности, математичка, за глаза называемая Мумией, перестала воспринимать почти немое кино с быстро мелькающими курсантами. И даже на пасмурное лицо капитана Чурца с затуманенным, вечно отсутствующим взглядом набегали светлые пятнышки, когда изобретательные подопечные сдавали друг за друга зачеты или присылали вместо себя даже курсантов других взводов. Всего башковитых оборотней насчитывалось в роте не более десятка, но подвиг математической реинкарнации они совершали виртуозно и с истинным наслаждением. Славу Всевышнему, говаривал ротный в экзаменационную пору, что гимнастику для мозга сдавали не на втором, а на четвертом курсе, а то бы ее не сдал никто. Игорь охотно верил командиру подразделения, у него и на втором курсе эта наука вызывала неприятную оскомину.

Действительно, РВДУ являлось местом, где приветствовалось умение действовать руками, и желательно сразу в нескольких плоскостях. И это Игоря особенно устраивало, поскольку уравнивало все учащееся братство точно так же, как благообразная работа садовника рождала предельное родство некогда вразнобой растущих кустов. Здесь не требовалось ничего индивидуального: пытливого ума, заковыристого характера, глубоких знаний, изумляющего глаз совершенства. Оценить могли разве что виртуозное владение редким оружием или уникальным приемом, способным быстро и гарантированно превратить феноменально развитое тело в беспомощную, раскисшую массу нефункционирующих человеческих клеток. Такие знания и умения мгновенно подхватывались и поощрялись, информация о них распространялась сначала по роте, а затем могла выйти и на училищные просторы, делая отличившегося известным в рамках высоких стен РВДУ из серого бетона, которые, впрочем, не слишком надежно ограждали всех этих неверующих монахов от внешнего мира.

2

Но наряду с этим было в училище еще нечто такое, что вызывало тихий ропот у всех без исключения. Этот страшный, завораживающий неопределенностью и напускной таинственностью ритуал назывался простым сочетанием слов – «строевой смотр». Опасались его больше экзаменов, тревог и внезапных проверок потому, что только смотр грозил непредсказуемыми метаморфозами для всех его участников. Смотр неизменно сопровождался приступами военной патологии, обозначаемыми емким армейским термином «шкалиться». Это слово не отыскать в толковых словарях, этимология его абсолютно неизвестна. Тем не менее, оно существует. Пожалуй, большая часть курсантов имела бы трудности с объяснением его значения. И даже Игорь, впервые услышавший сей учебно-боевой термин еще ребенком в части, где служил отец, вряд ли взялся бы за роль интерпретатора. Между тем это таинственное слово, чаще всего употребляемое непосредственно перед размашистым смотром или масштабными маневрами, обозначало сложный перечень мазохистских манипуляций, совершаемых людьми в погонах. То ли определение выросло из слова «шакалиться», то есть превращаться в рыскающего по окрестностям шакала, побитого обстоятельствами сложных взаимоотношений с хищниками, то ли произошло от слова «скалиться», что, вероятно, могло обозначать «обнажать перед всеми клыки» и «порыкивать». Этого не знал никто, но «шкалились» все, включая ротного. Последний, правда, делал это незаметно, даже как-то элегантно, заретушированно даже для проницательных взоров. Но и то, что командир коротко стригся, надевал совсем другие сапоги и фуражку, менее щеголеватые и уравнивающие его с остальными офицерами, значило довольно много. Игорь мимо воли усмотрел в этом уничижительном акте осознанного обезображивания еще большее стремление слиться с массой. Это ему не нравилось, но, изумляясь происходящему, он все же взял на заметку этот урок военной мимикрии. К ротному курсант Дидусь испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, он признавал опыт боевого офицера, прошедшего по апокалиптическим тропам Афганистана, не потеряв здравого смысла. С другой стороны, Игорь явственно ощущал, что Лисицкий относится к роте без любви, даже не так, как дрессировщик в цирке к своим животным. Прагматично и слишком бесчувственно. Ротный казался ему человеком с ампутированной душей, в нем было что-то от лукавого. Курсанты для него являлись только материалом, лишь кирпичиками для строительства лестницы на следующий этаж иерархического сооружения под названием «Советская армия». И потому заботился он о них ровно настолько, насколько это способствовало его карьерному росту.

Хотя подготовка к пресловутому смотру начиналась за две-три недели, спокойствия это не гарантировало нисколько. Ни бесконечная чистка оружия и шанцевого инструмента, ни скучное вязание метел и непрестанное приведение «в идеальное состояние» территории, ни стирка по ночам обмундирования – ничто не предотвращало нервозности, истошных криков и сочного обругивания друг друга в течение нескольких бессонных ночей перед смотром. Больше всех ругался Кирилл Лыков, который на свое горе умел стричь и не умел отказывать. Ночная очередь в импровизированную парикмахерскую была расписана на неделю вперед, в течение которой он спал по два-три часа.