Досье Дракулы - Джеймс Риз

Сперанца взяла на себя задачу объяснить и прояснить то, о чем размышляли мы все, в то время как мы с Кейном устраивались в розоватом сумраке ее салона на своих слишком маленьких для нас сиденьях.

— Мы должны выбрать один из двух путей: если говорить упрощенно, высокий или низкий, — выразительно заявила она. — Высокий, не по моей, заметьте, оценке, — это путь Церкви. Низкий же путь — мирской, он разветвляется на много отдельных троп. Если мы последуем путем Церкви, нам потребуется прибегнуть к ритуалу изгнания демонов, и я знаю священника, готового его исполнить. Но если Тамблти увлечет нас на низкий, мирской путь, тогда… боюсь, нам придется следовать по одной из непроторенных, неведомых троп. Но так или иначе, на настоящий момент… — тут она помолчала, переводя взгляд с меня на Кейна и обратно, — на настоящий момент существует по меньшей мере один вопрос, требующий незамедлительного ответа. Без него мы не можем выбрать правильный путь. Без него мы сможем лишь наблюдать и выжидать дальше. Не зная даже, чем это грозит.

Я согласился, что и озвучил самыми простыми словами.

Кейн же уточнил:

— Насколько я понимаю, вопрос в том, полной или неполной является одержимость Тамблти.

— Да, мистер Кейн, это было и остается вопросом, — сказала Сперанца.

— Хорошо, — отозвался Кейн, — но как мы удостоверимся…

И тут он осознал особый, практический аспект проблемы.

— О нет! Нет!

— Как еще, Кейн?

— Боюсь, мистер Стокер прав. Боюсь, злодея необходимо найти. И Сперанца, сняв кусок ткани, покрывавшей кресло рядом с ней, открыла взору орудия, которые могли пригодиться на том пути, на который мы ступили. Распятия и револьверы, оружие духовное и материальное.

Помогая дрожащему Кейну встать, я сказал:

— Посмотрим на это так: во всяком случае, ожидание окончилось, поскольку решение принято. Сегодня вечером мы идем в Уайтчепел.

Воскресенье, утро 29 июля 1888 года

Солнце, совершая свой дневной путь по небосводу, не освещает дома более несчастного, чем этот, ибо он вернулся. В этот дом. Сегодня на рассвете я нашел на обеденном столе белую крысу.[178]

Крысиная тушка была нетронута. Сердце не вырвано. Да и зачем: ведь в данном случае значение имела не сама смерть, а то, что он оставил послание. Если мы не хотим больше ждать, то и он тоже. Если мы теперь охотимся, то же делает и он.

Я сказал Кейну, что нашел последний труп на пороге дома, и даже это было для него сильным ударом. Узнай он, что его худшие опасения подтвердились, что изверг проник сюда, презрев все наши запоры, когда мы утратили бдительность и заснули… боюсь, что он бы обратился в бегство. А так, по крайней мере, он сидит напротив меня за выдраенным до блеска столом и что-то там пописывает, в то время как я веду эти записи.

В пятницу мы покинули леди Уайльд, исполненные страха, но и решимости, с револьверами и распятиями в карманах. Была надежда: скоро выяснится, по какому пути мы отправимся в погоню за Фрэнсисом Тамблти, ибо не далее как сегодня в сумерки мы пойдем в Уайтчепел на поиски врага. Что и сделали, заглянув предварительно в «Лицеум», дабы:

1. Убедиться, что там все в порядке.

2. Замаскироваться.

3. По правде говоря, немного оттянуть неизбежное.

«Лицеум» представляет собой настоящий город в городе, и исследовать все его закутки и темные закоулки ненамного легче, чем обшарить таковые в Уайтчепеле, однако более чем поверхностный осмотр не выявил никаких нарушений. Этого, в общем-то, можно было ожидать: Тамблти уже осквернил театр, оставив в нем обгорелые трупы своих собак, и возвращение сюда не вязалось бы с его дикими привычками. И конечно же, в Лондоне у него могло быть с полсотни таких берлог.[179]

Из кабинета управляющего мы перешли в костюмерную. Оба мы, особенно Кейн, были склонны отправиться в Уайтчепел инкогнито, однако поначалу его представление об инкогнито включало, например, атласный камзол с ярлыком «Паж/Ромео и Дж.» и широкие в бедрах шаровары а-ля паша. В конце концов мне пришлось сказать, что, если он появится в Уайтчепеле, обрядившись индусом, это лишь привлечет к себе зевак, и будет гораздо лучше, если подборкой гардероба займусь я.

Спустя полчаса Кейн был облачен в черную накидку, которую я лично набросил ему на плечи, чтобы он ненароком не заметил с внутренней стороны нашивки «Джессика/Венец, куп.».

— Вот теперь то, что надо, — заявил я.

Кейн согласился, но вскоре насмешливо хмыкнул, когда я облачился в серовато-коричневый плащ и шляпу с широкими полями, уменьшенную версию которой водрузил на его голову. Затем в гримерке Генри, используя его грим — преступление, за которое Губернатор сослал бы меня на галеры, — я придал бледной коже Кейна немного… здорового румянца. В качестве завершающего штриха мы позаимствовали у Генри полумаску, ибо если бы кто и узнал Кейна, то прежде всего по его большим, широко расставленным глазам.

Наконец мы двинулись в путь, но, когда почти добрались до Майнориз, Кейн вдруг предложил мне спрятать цепочку от часов, ибо в этом районе часы — большая ценность.

— Кто вводит ближнего в искушение, тот нарывается на покушение, — заявил он назидательным тоном.

— Какой рифмоплет продал тебе эти строки? — осведомился я.

— Мне вполне под силу плести рифмы самому.

— Ну да, конечно, — поддел я его. — Не говоря уж о не менее… музыкальной прозе. Как же, читал я твои последние опусы.

Честно говоря, я был даже благодарен Кейну за его предупреждение: ведь часы, о которых шла речь, были памятью об отце, и мне не хотелось бы их лишиться. Но я все равно смотрел на своего спутника косо: мне не нравилось, что по мере приближения к Уайтчепелу он явно начинал испытывать чувство… облегчения. Даже сама поступь его стала в Ист-Энде какой-то чуть ли не беззаботной. Когда же я спросил его об этом, ответ его прозвучал как своего рода исповедь.

— Стокер, — сказал он, резко остановившись и обернувшись ко мне. — У каждого человека есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел, и для меня это давно уже не просто метафора.

— Понимаю, — сказал я, действительно догадываясь, о чем идет речь.

Кейн ссылался на то время, когда он, будучи криминальным репортером и изучая лондонскую преступность, уже блуждал по этим улицам. Возможно, его слова заключали в себе и некий иной, глубинный смысл, но до меня он не дошел.

А очень скоро я, по правде говоря, растерялся, и у меня уже не было ни времени, ни желания вникать в его слова, поскольку за шутками-прибаутками мы сами не заметили, как прошли несколько кварталов, и, свернув за очередной угол, обнаружили перед собой освежеванные туши, подвешенные на крюках с мою руку размером.