Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры - Олег Хлевнюк

Новые лимиты, нарушавшие решения января 1933 г., несомненно, были результатом компромисса между руководителями хозяйственных наркоматов, с одной стороны, и Совнаркома и Госплана — с другой. Первые сумели добиться более высоких капитальных вложений, вторые потребовали взамен увеличить темпы прироста промышленной продукции по принципу: больше получаете — больше отдаете. При этом обе противоборствующие стороны остались при своем мнении. Подавленный, но неисчерпанный, конфликт между ними вновь проявился на XVII съезде.

3 февраля 1934 г. Молотов и Куйбышев представили съезду новую версию плана: среднегодовые темпы промышленного роста — 19 % процентов, инвестиции за пятилетие — 133,4 млрд руб. На следующий день, 4 февраля, на утреннем заседании съезда возникла ситуация, которая уже неоднократно повторялась при рассмотрении пятилетних планов (и на XVI конференции в апреле 1929 г., и на XVII конференции в феврале 1932 г.): делегаты, отстаивая интересы своих регионов, стали требовать увеличения строительных программ. Вечером того же дня выступил Орджоникидзе. Он критиковал тех, кто требовал пересмотреть инвестиционные планы и заявил: «Если бы мы пошли сейчас по такой линии, чтобы все то, что требуют наши области и республики, включать в план второй пятилетки, то из этого получилась бы не пятилетка, а что-то другое. (Голос: “Десятилетка”.) Да, получилась бы десятилетка. Мы, товарищи, хотим иметь такую пятилетку, которая при огромнейшем напряжении сил и средств нашей страны была бы выполнена». Не дав делегатам опомниться, Орджоникидзе выдвинул встречный план — сократить среднегодовые темпы роста промышленности в целом с 18,9 до 16,5 %. При этом (обратим на этот факт особое внимание) Орджоникидзе подчеркнул, что наметки по капитальным вложениям на пятилетку остаются прежними. Орджоникидзе сообщил также, что все эти поправки согласованы с другими членам Политбюро[511]. Вскоре после Орджоникидзе с предложениями о сокращении темпов развития своих отраслей выступили наркомы пищевой промышленности Микоян и легкой промышленности Любимов.

Подводя итоги обсуждения второго пятилетнего плана, Молотов оценил принятые решения о снижении темпов роста как проявление «большевистской осторожности, которая требует серьезного учета всей обстановки, в которой мы живем»[512]. Но при этом сделал заявление, из которого следовало, что темпы индустриального роста могут и должны повышаться, несмотря на одобренные лимиты пятилетки: «В наших годовых планах второй пятилетки мы должны обеспечить не только выполнение, но и перевыполнение заданий второй пятилетки. Это должно быть отнесено и к текущему году второй пятилетки. Присоединяясь к предложению о 16,5 % ежегодного прироста промышленной продукции на вторую пятилетку, мы должны сохранить полностью, не сокращая ни на один процент, ни на одну десятую процента принятое партией и правительством задание на 1934 г. — второй год пятилетки. А это задание, как известно, определялось в 19 %. Это значит, что уже для 1934 г. мы берем повышенное против средних темпов пятилетки задание»[513].

Никаких документов, позволяющих выяснить, каким образом возникла «поправка Орджоникидзе» до сих пор выявить не удается. Однако наличные факты не позволяют рассматривать решение о снижении темпов как результат борьбы двух политических группировок, политического противостояния Молотова и Орджоникидзе. В контексте изложенных выше фактов о составлении пятилетнего плана съездовский эпизод можно рассматривать, скорее, как продолжение межведомственной борьбы вокруг пропорций производства и капитальных вложений. Руководители ведомств, вынужденные согласиться накануне съезда на невыгодные для них темпы прироста промышленной продукции взамен на увеличение финансирования, сумели на самом съезде, воспользовавшись какими-то неизвестными пока обстоятельствами и, несомненно, поддержанные Сталиным, пересмотреть это решение. Фактически хозяйственники одержали на съезде победу над Госпланом и Совнаркомом. Сохранив высокий уровень капитальных вложений, они получили право произвести за эти деньги гораздо меньше продукции. В этом контексте выступление Молотова было попыткой хотя бы частично отстоять позицию Совнаркома и Госплана. Вынужденно согласившись с уступкой хозяйственникам (из политического соображения «большевистской осторожности»), он предупредил их, что при благоприятном развитии ситуации (уже даже в 1934 г.) им придется платить за высокие капитальные вложения гораздо больше, чем те 16,5 % прироста продукции, которые они выторговали на съезде.

Трудно сказать, что больше подрывало наметившийся поворот к более умеренной экономической политике: попытки ли увеличить темпы производства продукции при высоком уровне капиталовложений, за которыми стояли СНК и Госплан (персонально Молотов), или восторжествовавший подход ведомств (в частности, Орджоникидзе) — снижение темпов производства при сохранении громадных капиталовложений. Во всяком случае, эти ведомственные конкурирующие позиции трудно отнести либо к «умеренной», либо к «радикальной», и еще труднее окрасить в политические цвета.

Ключевое место в спорах об авторстве «умеренных» инициатив и принципах функционирования высшей власти в период «умеренности» занимает фактор Кирова. Неясные обстоятельства убийства Кирова и последовавшее за ним резкое ужесточение политического курса позволяли предполагать, что Киров мог выдвигать и отстаивать «умеренную» политическую программу, а соответственно притягивать к себе силы, настроенные оппозиционно по отношению к Сталину[514]. По мнению историков-скептиков, Киров был и до последнего момента оставался верным сторонником Сталина, никогда не рассматривался в партии как политический деятель, соизмеримый со Сталиным, и не имел никаких политических программ, отличных от сталинских. Изучив опубликованные выступления Кирова и официальную советскую прессу, Ф. Бенвенути, например, пришел к выводу, что Киров может рассматриваться только как один из сторонников «умеренного» курса, признаки которого действительно существовали в 1934 г. На самом деле, новую политику поддерживали все советские вожди[515]. Некоторое время спустя А. Гетти также пришел к выводу, что Киров не был значительной политической фигурой[516].

Какими же фактами располагают в настоящее время историки для разрешения этих вопросов? Источниками, питающими предположения о существовании относительно независимой «политической платформы» Кирова, являются мемуары Н. С. Хрущева, свидетельства некоторых членов комиссии, созданной после XX съезда КПСС для изучения обстоятельства убийства Кирова, а также воспоминания некоторых участников XVII съезда ВКП(б). Все эти данные попали в книги историков и благодаря этому получили широкое распространение[517]. Если отвлечься от многочисленных расхождений в этих рассказах, то в целом из них складывается следующая картина. Во время XVII съезда ВКП(б) ряд высокопоставленных партийных деятелей (фамилии называют разные — Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Орджоникидзе, Петровского и т. д.) обсуждали возможность замены Сталина на посту генерального секретаря Кировым. Киров отказался от предложения, но об этих планах стало известно Сталину (иногда пишут, что Киров сам рассказал о них Сталину, предопределив тем самым собственную судьбу). При выборах ЦК на XVII съезде против Сталина якобы проголосовали многие делегаты (цифры опять же называют разные — от 270 до 300). Сталин, узнав об этом, приказал изъять бюллетени, в которых была вычеркнута его фамилия, и публично на съезде объявить, что против него подано всего три голоса. Если историки, разрабатывающие версию «оппозиционности» Кирова, склонны доверять этим свидетельствам, то историки, отрицающие роль Кирова как сколько-нибудь самостоятельного политического деятеля и причастность Сталина к его убийству, опровергают подобные рассказы очевидцев как вымысел[518]. В целом, однако, нужно признать, что версия двойного заговора (делегатов XVII съезда против Сталина и Сталина против Кирова) в свете открывшихся архивных документов выглядит менее обоснованной, чем ранее.