Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Федор Головкин

В конце второго месяца в Пернове, как будто случайно, приехал г. Колычев[258], хотя было совершенно неправдоподобно, чтобы случай мог занести туда такую личность как он, камергера Ее Величества и, благодаря своему необыкновенному таланту к скрипке — интимного друга Зубова. Он зашел ко мне, проявил большой интерес ко мне, хотел меня уверить в том, что министр был недоволен и даже оскорблен моею ссылкою и сделал императрице представление о том, что она относится с неслыханною в ее царствование строгостью к человеку, который считался одним из ее наиболее интимных приближенных, на что Ее Величество, ответила: «Честолюбие Головкина от этого не страдает; он знает, что я ему одному из всех моих подданных сделала честь такого обращения».

Он хотел уговорить меня, чтобы я написал и просил о том, что он, как царедворец, называл моим помилованием; он обещался доставить мое письмо и ручался за успех; но он потерпел у меня полнейшую неудачу, и его поездка имела лишь то последствие, что я стал предметом неприятного разговора императрицы с ее фаворитом.

Два месяца спустя ко мне приехал, тоже как будто бы случайно, более ловкий господин, постоянно усердствовавший в щепетильных делах и привычный к интригам, хотя он, прожив более шестидесяти лет, не заметил, что еще никто не был обманут его кажущимся добродушием, это был граф Карл Иванович фон дер Остен-Сакен[259], бывший гувернер великого князя Константина Павловича, а перед этим гувернером его отца. Он жил в провинции и приехал в Пернов, якобы для того, чтобы купить по соседству имение; и это вполне объяснило бы его появление на этих пустынных берегах, если бы потребность поделиться со мною высоким доверием, которого он удостоился, не заставила его в первую же четверть часа разболтать мне все. Он застал меня столь героически спокойным и стоически, покорным судьбе, что проболтав, против своей привычки два дня без всякого успеха, он уехал в сердцах, почти не скрывая от меня, что, по его мнению, с таким упрямым преступником, как я, обращаются слишком хорошо.

Моя жена[260], которую я оставил в Берлине у моего отца, так как я не знал, какую участь мне готовят гг. Зубовы и Марковы, и не желал, чтобы она от этого страдала, присоединилась ко мне; от этого мое положение значительно смягчилось бы, если бы она обладала немного философией. Но Пернов и мелкота моего образа жизни показались ей ужасными. Напрасно я, ради нее решился изменить свои привычки: я с ней гулял, читал и решился даже повести, или, вернее, по случаю грязи, перенести ее до одного сарая, где ярмарочные актеры давали представления; но ее здоровье ухудшилось, ее настроение портилось, она не захотела ехать в Москву к своей семье, а ее горничная из Парижа, мало подготовленная к пленениям и ссылкам, своими истерическими припадками окончательно превратила наше жилье, напоминающее немного каземат, в возмутившуюся Фиваиду.

Эти ежедневные домашние муки заставили меня постепенно спускаться с высоты, на которой я держался до того. В один прекрасный день я пришел к заключению, что мое поведение заключало в себе неуместную неблагодарность; что после стольких доказательств доверия, которыми императрица осыпала мою молодость, она должна была почувствовать себя оскорбленной, не находя в моем сердце доверия к себе; что зная, благодаря нескромности, может быть заранее предусмотренной, графа Палена о добрых чувствах, которые она питала ко мне, я действовал предосудительно и даже смешно, не стараясь извлечь из этого пользу, как для себя лично, так и для того, чтобы доказать бессилие моих врагов. Но все же было не безопасно переменить, по истечении семи месяцев, тактику и надо было поступить так, чтобы не уронить своего достоинства. Поэтому я сознавал необходимость, или восторжествовать со славою, или же в случае неудачи, — потерпеть ее в секрет.

Я, наконец, принял решение, которое покажется довольно странным и может быть объяснено лишь тою связью, если я смею так выразиться, которая существовала раньше между императрицей и мною. Результат этой попытки казался мне совершенно безопасным: моя жена привезла из Италии кожи для выделки вееров; перновский врач выписал из Риги художника, и я приступил к этой необычайной проделке. Веер был разделен на три картины: на первой — молодой человек, одетый по античному, гуляя в ясный солнечный день по большой дороге, приближался к виднеющемуся вдали храму, посвященному Екатерине, на что указывали сплетенные буквы на фронтоне храма. На второй картине тот же молодой человек, дошел до храма, и жрица, которой художник, по удачной случайности и без всякого намерения, придал черты императрицы, подавала ему руку, чтобы ввести его во храм. На горизонте показывались некоторые тучи. На третьей картине — фурии, среди ужасной грозы, гнали молодого человека из храма. Он, в стране бежал, но буря, поднимая полы его плаща, раскрывала маленький якорь, скромный символ надежды, который он держит под рукой. Когда веер был готов, я прибавил к картинам несколько объяснительных стихов, без подписи, и поручил доверенному лицу отправить его из соседнего города по почте, в посылке, адресованной, как принято, в собственные руки Ее Императорского Величества.

О, божественная мудрость, как ты издеваешься над нашими проектами! Я был сам собою доволен, так как я в один прием исполнил две задачи: уступил голову совести, внушившему мне эту попытку сближения, и сделал это, не отказываясь от благородного положения, которое я занял в самый момент получения мною в Митаве моего приговора. Какое бы впечатление ни произвела моя попытка, — я мог быть спокоен. Я часто, по приказанию Екатерины, рисовал и сочинял плохие стихи и то, что содержала в себе эта посылка, без подписи, достаточно ясно указывало на ее отправителя; мое доверие было бесконечно, мое средство остроумно, прошлое и настоящее говорили в мою пользу, а будущность зависела от императрицы. Для того чтобы узнать результат моей попытки, требовалось не менее недели, и я дал себе слово до истечения этого срока как можно меньше об этом думать и добиться также от жены и от Жюстины, у которой возродились самые розовые надежды, обуздать свое блестящее воображение и всегдашнее красноречие.

На третий день после отправки посылки, в два часа утра, я услышал неистовый стук в мою дверь; от имени коменданта требовали открыть ее, и я едва успел накинуть на себя халат, как сам комендант очутился передо мною, бледный, с искривленным лицом и беспорядочным видом:

— Не знаю, покажется ли вам новость, которую я должен вам сообщить, хорошей или плохой, — сказал он мне, — но для меня все кончено; наша великая императрица скончалась!