Музыка и Тишина - Роуз Тремейн

Если он честный человек, такой поступок, естественно, доставит ему несколько часов Душевных Страданий, но что значат эти Страдания в сравнении с теми, что сопровождают потерю Возлюбленной, замену которой не найти в целом Мире? Ровно ничего. Они как снег, что толстым слоем лежит в долинах, а потом тает в один день.

Итак, я начала писать:

Дорогой мистер Клэр,

я пишу, дабы сообщить Вам, что Ваше письмо, предназначенное для мисс Тилсен, передано Письмоносцем из Хиллереда в мои руки. Не имея в мыслях ничего Дурного, отнюдь не из желания Читать Чужие письма, а лишь полагая, что любое послание от Двора направлено мне, супруге Короля, я вскрыла письмо и стала его читать…

Видение

Комнаты Короля Кристиана во Фредриксборгском замке выходят на север.

Когда зимой он смотрит на тень огромного здания, которая падает на озеро (с ней смешивается и его собственная тень, хоть он этого и не видит), и чувствует идущий от стен холод, который до возвращения лета не растопит никакое солнце, он спрашивает себя: почему замок так спроектировали?

Он сам его проектировал. Он явился ему в видении.

Он смотрел на старый дворец, построенный его отцом Королем Фредриком, на воду, которая, чтобы наполнить озеро, текла по каналам и руслам еще с тех времен, когда сошел ледник, через мили густого леса, который окружал все земли, раскинувшиеся на двадцать шесть приходов, и понимал, что здесь, в Хиллереде, он может построить вселенную в свою честь.

Король Кристиан был выше, крупнее своего отца, крепче его телом и духом и всегда — со времен сигнальной ракеты — тяготел ко всему большому, к тому, что бросает вызов небесам, тому, что видно издалека. И он жаждал воплотить здесь свою мечту: воздвигнуть памятник огромности. На высоких башнях нового дворца он в мечтах своих видел флюгеры, вращающиеся на золотых крыльях.

Сейчас он вспоминает, как занимали его мечты о Фредриксборге. Вспоминает, как за одну ночь он понял, что архитектура должна стремиться к упорядоченности и единству и постепенно, подобно музыкальному произведению, двигаться к четкой структуре, вспоминает, как на рассвете разбудил своего датского архитектора Ханса Стенвинкеля и показал ему кипу рисунков.

— Ханс, — сказал он, — мы должны уважать то, что говорит нам земля. Логическая ось, логическая последовательность зданий направлена к северу, следовательно, там и должен находиться кульминационный пункт. Именно это место должен занимать Король. Вокруг него должна быть пустота; только свет на воде, диминуэндо{87} и затем тишина…

Во Фредрикссунде разгружали корабли с кирпичом из Эльсинора, известью из Мариагера, известняком, строительным лесом и мрамором с Готланда{88} и из Норвегии.

Король Кристиан часто посещал порт и, стоя высоко над причалами, смотрел на тысячи телег и повозок, ожидающих своей очереди везти составные части для его грандиозного видения на то место, где оно поднимется над землей.

Однажды днем он приехал во Фредрикссунд в повозке с листовой медью. Он лежал на еще сверкающем, нетронутом северной погодой металле, смотрел в небо и очами души своей видел, как под воздействием дождя, солнца и снега медь постепенно приобретает сине-зеленый цвет.

Так у него родилась идея, воплощение которой — Фредриксборг — очень нравилось Кирстен. Хансу Стенвинкелю он сказал:

— Замок — это не часть природы. Он должен выражать не то, что уже есть, а то, что я вижу своим мысленным взором.

Датчанин улыбнулся и спросил:

— А что вы им видите, Сир?

Королю виделся красный цвет, но не цвет кирпичей, а нечто более глубокое, более багряное или малиновое. Он хотел, чтобы порталы и ниши были украшены статуями, но только не белыми.

— Они в муках родятся из камня, Ханс, — сказал он. — Но это только начало их жизни.

Итак, когда Фредриксборг вознесся во всем своем великолепии, каждая его поверхность излучала дополнительное золотое сияние. Стены отливали багрянцем маков и белизной лилий. Золоченые монограммы пылали над дверными проемами, окнами и арками. Что же до статуй, то послы Италии, Франции и Испании в один голос объявили, что никогда не видели такого фантастического нагромождения фигур, а посланник Его Английского Величества (привыкший к серым каменным коридорам Уайтхолла{89}) признался в частной беседе, что, когда он проходит мимо них, ему всякий раз приходится прикрывать глаза рукой.

Каждая статуя казалась драгоценностью. Когда лучи солнца ласкали лазурную голубизну, изумрудную зелень, топазовую желтизну и рубиновый багрянец, они сияли ослепительным светом — как того и хотел Король, — свидетельствующим о тайных возможностях Дании, о которых прежде никто не догадывался. Никто не мог сказать определенно, что возвещали эти «возможности», пока один проницательный посланник из Франции, наконец, не заявил: «Что исходит от этих губ — и даже от этих ягодиц, — так это звук грубого смеха».

Сейчас Король садится в лодку и гребет к середине озера, откуда внимательно разглядывает свое видение.

Годы ушли на его завершение. Ханс Стенвинкель умер, и дело продолжил его сын Ханс Младший — человек вздорный и тщеславный. Маково-красную кирпичную кладку приходится постоянно подкрашивать, дабы одержать верх над завистливыми зимами, которые предпочитают видеть ее поблекшей до естественного цвета.

Кристиан опускает весла и пристально смотрит на огромный замок. Он по-прежнему величествен. Его отражение в воде по-прежнему поражает своими размерами. Его северное крещендо по-прежнему волнует Короля. Однако что-то изменилось с тех давних дней, когда Кристиан мечтал о нем, строил планы: он больше не знает, зачем ему Фредриксборг.

Король напоминает себе, что замок был одним видением в другом — в видении Дании, высоко державшей свою древнюю голову, коронованную золотом. Но как согласуется теперь замок с этим идеалом?

У Короля начинается приступ морской болезни. В ветре, волнующем воды озера, ему чудится запах смерти.

В ту ночь под завывания северного ветра и стук дождя Король работает допоздна. Он пытается восстановить душевное равновесие, отвечая на давно полученные письма. Среди них и письмо Мартина Мёллера, в котором тот молит Короля Кристиана спасти людей долины Исфосс от ужасов голодной зимы. Он вновь останавливается на фразе «Вы показали нам видения того, что могло быть», и она наводит его на размышления о том, как труды мужчины, даже если ему известно, сколь горестным может быть итог, воспламеняют его упрямой, беспричинной радостью, словно мужчины — это мальчики, совершенствующие мастерство каллиграфии, словно мужчины — это лесные олени, поднимающие рога при первом веянии весны. Он улыбается тому, что написал Мёллер, затем порывисто берет перо и (по-прежнему прекрасным почерком) начинает: