Царевич Алексей - Николай Павленко

24 июня застенок был устроен дважды, оба раза в присутствии царя. Первый начался в десять часов утра, и разъехались в двенадцатом часу дня; второй застенок начался в шестом часу вечера, в десятом часу разъехались. Царевичу дано 15 ударов.

Наибольший интерес для историка представляет документ, не имеющий прямого отношения к розыску о бегстве царевича. Это вопросные пункты, составленные царем 22 июня 1718 года, и ответы на них царевича.

В записке, переданной Толстому, рукою царя было написано: «Сегодня, после обеда, съезди и спроси и запиши не для розыска, но для ведения:

1. Что причина, что не слушал меня и нимало ни в чем не хотел делать того, что мне надобно, и ни в чем не хотел угодное делать; а ведал, что сие в людях не водится, также грех и стыд?

2. Отчего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания?

3. Для чего иною дорогою, а не послушанием, хотел наследства (как я говорил ему сам), и о прочем, что к сему надлежит, спроси».

Царевич, как значится в публикации документов Н. Г. Устряловым, дал на эти вопросы собственноручные ответы.

Прежде чем их излагать, есть смысл поделиться с читателем некоторыми сомнениями относительно того, что царевич дал «собственноручные ответы».

Как известно, царевич скончался в застенке 26 июня 1718 года, то есть всего через четыре дня после написания «собственноручных ответов». За три дня до их составления царевич получил 25 ударов. Это максимальная норма истязания для здорового человека. Царевич же богатырским здоровьем не отличался, и надо полагать, что удары не могли не оказать влияния на его физическое состояние и психику. Состояние Алексея было известно отцу, и поэтому он написал Толстому: «Съезди, спроси и запиши», из чего следует, что царь сомневался в возможности сына собственноручно написать ответы. Наконец, под ответами отсутствует подпись Алексея.

Кстати, французский дипломат де Лави еще в конце апреля 1718 года доносил в Версаль о состоянии царевича: «Все его поступки показывают, что у него мозги не в порядке», а австрийский резидент Плейер тогда же сообщал цесарю, что в столице носится всеобщая молва о том, что царевич помешался в уме и страшно пьет. Конечно, полностью полагаться на эти свидетельства у историка нет оснований, поскольку это всего лишь слухи, к тому же относящиеся ко времени, когда царевич не был еще заточен в Петропавловскую крепость. Но не должно быть никаких сомнений, что 25 ударов, нанесенные 19 июня, сильно подорвали здоровье царевича и надломили его психику. Между тем в ответах царевича невозможно обнаружить каких-либо отклонений: они последовательны, логичны, четки.

Все вышеизложенное позволяет предположить, что ответы были составлены не царевичем, а Петром Андреевичем Толстым, причем в угодном царю духе. Возможно, Толстой использовал устные ответы царевича. Однако независимо от того, кем составлялись ответы на вопросные пункты Петра, в них много достоверного и много деталей, которые не могли быть известны Толстому. Все это похоже на то, что в предчувствии скорой смерти царевич исповедовался перед отцом.

Вот ответы Алексея на вопросы царя.

На первый вопрос: «Моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, хотя и ведал, что того в людях не водится и что то грех и стыд, — причина та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен; а потом, когда меня от мамы взяли, также с теми людьми, которые тамо при мне были, а именно Никифор Вяземский, Алексей да Василий Нарышкины; и отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучался тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великой леностию, только б чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел.

А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах, а от меня отлучался, того ради приказал ко мне иметь присмотр светлейшему князю Меншикову; и когда я при нем бывал, тогда принужден был обучаться добру, а когда от него был отлучен, тогда вышеупомянутые Вяземский и Нарышкины, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернцами и к ним часто ездить и подливать, а в том мне не токмо претили, но и сами то ж со мною охотно делали.

А понеже они от младенчества моего при мне были, и я обыкл их слушать и бояться и всегда им угодное делать, и они меня больше отводили от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами, и по малу, по малу не токмо дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал от него быть в отлучении.

А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствии отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), и в большие забавы с попами и чернцами и с другими людьми впал. К тому ж моему непотребному обучению великий помощник мне был Александр Кикин, когда при мне случался. А потом отец мой, милосердуя о мне и хотя меня учинить достойна моего звания, послал меня в чужие края, но и тамо я, уже в возрасте будучи, обычая своего не пременил; и хотя мне бытность моя в чужих краях учинила некоторую пользу, однакож вкорененных во мне вышеписанных непотребств вовсе искоренить не могла».

На второй вопрос: «А что я был безстрашен и не боялся за непослушание от отца своего наказания, и то происходило не от чего иного, токмо от моего злонравия (как сам истинно признаю), понеже хотя имел я от отца моего страх, однакож не такой, как надлежит сыну иметь, но токмо чтоб от него отдалиться и воли его не исполнить, о чем объявляю явную тому здесь причину.

Когда я приехал из чужих краев к отцу моему в Санктпитербурх, тогда принял он меня милостиво и спрашивал, не забыл ли я то, чему учился? На что я сказал, будто не забыл, и он мне приказал к себе принести моего труда чертежи. Но я, опасаяся того, чтобы меня не заставил чертить при себе, понеже бы не умел, умыслил испортить себе правую руку, чтоб невозможно было оною ничего делать, и набив пистоль, взяв в левую руку, стрелил по правой ладони, чтобы пробить пулькою, и хотя пулька миновала руки, однакож порохом больно опалило, а пулька пробила стену в моей каморе, где и ныне видимо. И отец мой видел тогда руку мою опаленную и спрашивал меня о причине, как учинилось. Но я ему тогда сказал иное, а не истину. От чего мочно видеть, что хотя имел страх, но не сыновский».

На третий вопрос: «А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследство, то может всяк легко разсудить, что я уже когда от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, что я делал и хотел оное получить чрез чужую помощь?