Ванька Каин - Анатолий Рогов

Так вот, как только в этих рядах или где ещё в Москве случалось что не пустячное, противозаконное, или открывалось, или подозревалось, молодцы сразу доносили ему, и он решал, как поступить: последить ещё, искать дальше, брать немедленно.

И все дела теперь делил надвое: для приказа и для себя.

Ведь помимо сенатского указа о полном ему доверии и обязательной помощи всеми и вся, и прежде всего воинскими командами, существовал ещё тот приказ князя Кропоткина о неусыпном наблюдательстве за ним, и он сведал, что оно не отменялось и ведётся, и сведал, конечно же, кем именно: один был из его же молодцов, пригретый беглый матрос — желтолицый, желчный, хапужистый, скаредный Перфильев Ипат, а второй — солдат-верзила из приданной команды Бабрак Васька, слабый на выпивку, вечно искавший, где бы чего глотнуть горячительного. Трогать их, понятное дело, пока не стал — пусть доносят, что он подсунет. Но понимал, что наверняка есть ещё наблюдатели, поскрытней, которых пока не открыл и которые тоже ведь следят буквально за каждым его шагом. И стучат. И сколько их?

Поэтому-то и поделил все дела на: для приказа и для себя.

Для приказа были все преступления крупные, тяжкие, смертные, опасные распространением, безнадёжные. Это когда человек хоть и по мелочи ворует или мошенничает или ещё чего творит и его уже не раз арестовывали, били плетьми, гноили в казематах, а он выходит — и опять!

И все взятия для Сыскного делал теперь только воинскими командами. Нарочно обошёл после сенатского указа всех московских начальников, удостоверяясь, получили ли они сей указ, и договариваясь, как и поскольку солдат будут ему отряжать в случае нужды.

А нужды эти случались непрерывно: большие облавы, разные штурмы с оцеплениями, приступами, разбиваниями ворот, вышибаниями дверей и окон, погонями, бывало и с пальбой, битьём, связываниями, повальными погромными обысками с лазаниями на чердаки, в погреба, потайные ходы и норы, случалось, и в собачьи конуры, с долгими пересчётами и переписью всего найденного и конфискованного. С препровождением схваченных, связанных преступников и злоумышленников по улицам Москвы непременно под большой и крепкой охраной солдат с ружьями, на которые, прослышав, всегда сбегался смотреть народ, иногда великое множество. И все, конечно, тут же всё горячо обсуждали, наверняка и потом разнося о Каине и его могуществе и неукротимости все новые и всё более невероятные слухи и небылицы.

Он на это и рассчитывал, превращая все взятия с воинскими командами в как можно большие и громкие показухи, чтобы тайным доносителям было что доносить: какой-де Каин образумившийся, даже перестал водить схваченных сначала в свою пыточную, сразу прямо в приказ всех ведёт.

Кто-то даже пустил по Москве фразу, что «главнокомандующий теперь на Москве Ванька Каин», которую везде повторяли и повторяли, в том 'числе, иронически посмеиваясь, и воинские начальники, признавая, однако, что он действительно немало погани повычистил в первопрестольной за последнее время.

В самом деле: взял для приказа пришлую шайку в восемнадцать человек, ограбившую со смертоубийствами Сибирский приказ. Пятеро из неё были казнены. Взял шайку атамана Алёшки Лукьянова из тридцати семи человек, на которой были разбои и смертоубийства. Взял в Покровском селе тридцать пять человек, ограбивших подчистую и спаливших помещика Мелистина. Взял девять человек, обокравших церковь в Троицком подворье у Боровицких ворот. Взял компанию чуть не в сорок человек, которая промышляла доносами-оговорами, от коих пострадало более ста семидесяти человек. Оговорщики получали по закону часть имущества оговариваемых. Взял помещика Милюкова, сдавшего подложно в рекруты не своих тридцать человек. Взял гренадера Телесина, капрала Еналина, солдата Руднева и нескольких суконщиков, грабивших неоднократно компанейщиков Насырова, Куприянова и Бабушкина.

Много было дел для приказа.

Для себя же делал вот что.

Донесли, что мясники на Полянке и в Хамовниках бьют скотину на дому. А законом это строжайше запрещалось, велено было бить только на скотобойнях, дабы не случалось в разных местах какой заразы. Сам неспешно обошёл всех тамошних мясников и пообещал закрывать на их нарушения глаза — за соответственное отблагодарение, разумеется.

В трёх домах были открыты тайные волочильные производства из серебра и золота. Опять никого из этих промышленников к себе не тягал — вообще все эти дела делал вне собственного дома, так что в его команде о них ведали ещё лишь трое-четверо из самых приближённых помощников, умевших очень крепко держать язык за зубами, — Лёшка Шинкарка, Волк, Тулья. Так вот, опять же сам побывал у этих волочильщиков и договорился, что не только не станет их арестовывать, но будет впредь покровительствовать при всяких опасностях и даже охранять, чтобы кто иной о них не разнюхал.

Брал за это серебряными слитками и золотой канителью.

В корчемной конторе увидел в сенях дожидавшегося своей очереди смоляной чёрности остроглазо-весёлого парня в кандалах. Рядом, раскрыв слюнявый рот, сладко сопя, спал грузный, видно, подвыпивший стражник с ружьём. Малый вдруг подмигнул весело Ивану, кивнул на стражника и засверкал такими же, как у Каина, ярко-белыми зубами. Иван первый раз видел такие похожие, и тоже разулыбился.

— Иван Осипыч! Ослобони! — даже не понижая голоса, попросил парень и притронулся кандалом к рваному кафтану. — Триста рублёв в подкладке. Все твои! Надоело...

Кандальные ключи были, как всегда, в кармане. Иван присел, отпер на смоляном яркозубом кандалы, осторожно перенёс и надел их на вытянутые ноги и руки сопящего стражника, а когда тот шевельнулся и облизал мокрый рот, даже ласково погладил по плечу и придержал, чтобы не расшевелился и не проснулся — и запер кандалы на нём. Парень еле держался, закусив губы, чтобы не расхохотаться. Ибо в сенях корчемной конторы мимо них в это время ходили люди, напротив неподалёку у стены сидели на корточках и видели всё это три явно приезжих крестьянина. Со смоляным парнем и вышел из конторы, взяв, конечно, обещанные триста рублей.

А как-то в Троицын день на Москве-реке на Живом мосту, убранном берёзками, при великом множестве нарядного гуляющего народа — день был ласковый, тёплый, солнце мягкое, — велел своим подручным пощупать знатнейшего, гладкого до блеска богатея компанейщика Григория Колобова, который тоже прогуливался по мосту в компании подобных ему богато нарядных и гладких. И подручные принесли Ивану конверт, вынутый у Колобова, в котором были векселя аж на целых на двадцать тысяч. И только Иван тот конверт спрятал, подскакивает запыхавшийся и расстроенный этот самый Колобов и говорит, что, слава Богу, что увидел его, ибо с ним-де стряслась беда: только что здесь, на мосту, украли конверт с векселями. И просит помочь и объясняет, что хотя кроме него по этим век селям никто другой ничего, конечно, не получит, но он-то сам тоже не получит. Иван засомневался, точно ли счас, на мосту, всё произошло, и, малость поуспокоив Колобова, заверил, что к завтрему всё прояснится-образуется и он непременно получит свои векселя назад. Тот в сердцах даже приобнял его за такую обнадёжу. А ночью Иван опять же сам побывал в колобовском доме, где бывал и прежде, и сунул тот конверт на чердаке за старую подранную пыльную картину на холсте с синим волнующимся морем и мрачными иноземными башнями на скале. А утром объявил хозяину, что векселя его уж дома или и были дома, и шепнул присутствовавшему тут же сыну Колобова, мальчонке лет восьми, куда пойти и где взять конверт. Тот принёс. Колобов на радостях велел вынести Ивану мешочек с двустами рублями. Иван благодарно поклонился и говорит: