Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития - Дэвид Энгерман

профессор Сэмюэль Харпер, вряд ли склонный к репортерским заявлениям о цинизме, дал пятилетнему плану название «Строить, пока не станет больно». И когда немецкому репортеру Полу Шефферу после короткой поездки домой было отказано во въезде в Россию, Харпер обвинил в этом не советскую цензуру, а чрезмерную мягкость Шеффера. Немец был, по словам Харпера, «слишком чувствителен по темпераменту, чтобы выдержать насилие и несправедливость, сопровождающие революционные движения» [Harper 1931b: 2778][421]. В отличие от грубого приема Шеффера (как со стороны советских чиновников, так и со стороны коллег-журналистов), рецензенты высоко оценили те книги, в которых признавались издержки советской индустриализации. В этом плане особое признание получила работа Хиндуса. Брюс Хоппер утверждал, что формулировки Хиндуса резонировали со «всеми, кто слушал отчаянный плач темных людей, которых насильственно трансформируют в России». Один социолог так выразил свое признание работы этого наблюдателя: «Сочинения Хиндуса настолько хороши, – говорилось в обзоре, – что можно почувствовать реальные страдания людей»[422]. Из всех проблем с пятилетними планами, по мнению американских экспертов, человеческие издержки занимали одно из последних мест.

Эти высокие затраты также можно объяснить тем, что Россия и русские имели «азиатские» тенденции. Перечень приписываемых русским азиатских черт со временем мало изменился, хотя к 1920-м годам они были более тесно связаны с дискуссиями о модернизации. Уолтер Дюранти широко применял понятие «азиатской России», поместив его в центр своей аргументации. «Большинство иностранцев, которые приезжают в Россию, – назидательно объяснял Дюранти, – не понимают, что Россия азиатская страна». Поэтому неудивительно хвастовство Дюранти, что за три месяца в Китае он узнал о советской жизни больше, чем за шесть лет в Москве [Duranty 1935: 271–272]. Чем была для Дюранти Азия? Азия означала фатализм, мистицизм, двуличие, деспотизм и насилие. Дюранти настаивал на том, что его акцент на отличиях русских от жителей Запада не подразумевает неполноценности: «Россия и русские, как и русская логика, другие, но тот факт, что они отличаются, не означает, что с ними что-то не так» [Tuckerman 1934: 190]. Однако бо́льшая часть его работ противоречит этому утверждению.

Уникальные особенности России, предполагал Дюранти, определили форму и в конечном счете судьбу советской идеологии и институтов. Революция 1917 года, согласно этому аргументу, устранила «европейский лоск» царизма, позволив «сущностной русскости» прорваться снизу в виде большевизма. Марксистская экономическая доктрина была изменена, по словам Дюранти, для удовлетворения «расовых потребностей России <…> [которые] странны, своеобразны и являются по сути более азиатскими, чем европейскими». Эти расовые потребности объясняли популярность централизованного планирования в Советском Союзе. Этот план, писал Дюранти к началу его второго года, будет успешным, потому что он «послужит эзотерическим стимулом для людей, глубоко укорененных в мистицизме». Когда первая пятилетка подходила к концу, он добавил, что «русские, невежественные или мудрые, питают позитивную страсть к планам» [Tuckerman 1934: 186–187, 362, 178]. Если Торстейн Веблен и его последователи-технократы восхищались процессом планирования за его навязывание рациональности, то Дюранти выразил противоположное мнение: планирование апеллировало к врожденному иррационализму и мистицизму русских.

Дюранти и другие журналисты объясняли политическую жизнь в России, особенно ее склонность к деспотизму, с точки зрения характера. Дюранти увидел причины распространения большевизма в фатализме. Он предположил, что, как только Ленин взял инициативу в свои руки, русские просто приняли его видение как свою судьбу. Деспотизм Сталина, аналогичным образом, был в конечном итоге следствием мнимой азиатской природы России: «с ее древней азиатской тягой к массовым действиям при абсолютном правителе, чье слово – закон», Россия была плодородной почвой для правления Сталина [Tuckerman 1934: 228–229, 187–188, 219]. В то время как Сэмюэль Харпер предполагал, что Азия подразумевает коллективизм, сам Дюранти предпочитал более зловещие тенденции, такие как предрасположенность к насилию, обману и тирании [Harper 1935: 139].

Юджин Лайонс аналогичным образом предложил рассматривать сталинизм как особую азиатскую форму правления. В отличие от чисто азиатской России, как ее видел Дюранти, в России, по Лайонсу, существовало внутреннее напряжение между европейскими и азиатскими элементами. Таким образом, восхождение Сталина представляло собой победу восточных элементов над западными. Результат был отчетливо восточным: «азиатская диктатура», установившая особый тип «азиатского ужаса» в форме политических репрессий [Lyons 1971: 31, 159; Lyons 1948: 272].

Уильям Генри Чемберлин разделял многие взгляды Дюранти и Лайонса о политических последствиях якобы азиатской природы России. Как и Лайонс, Чемберлин видел Россию разрывающейся между востоком и западом:

Россия всегда стояла одной ногой на каждом из двух континентов, не принадлежа определенно ни к одному из них. Ее культурные формы и устремления были европейскими. Ее правительство и уровень жизни наводят на мысль об Азии. Этот дуализм не был устранен [в последние годы]; в некоторых отношениях он усилился в результате изменений, вызванных революцией [Chamberlin 1934e: 10–11, 253, 435; Chamberlin 1934d: 420].

И все же он давал понять, что именно восточные тенденции господствовали в сталинском СССР, который повернул к «восточному деспотизму». Версия этой концепции, предложенная Чемберлином, отождествляла деспотизм с действиями «в количественном отношении, противоположными качеству», склонностью, реализованной «величественно азиатской» советской системой с ее «миллионами жертв». Другими словами, азиатские общества ориентированы на массы, они тиранические и жестокие [Chamberlin 1934e: 157; Chamberlin 1940b: 106–107].

Если Россия и была склонна к насилию и лишениям, русские по крайней мере (по мнению американских журналистов) привыкли платить эту цену. Действительно, у них, казалось, был к этому особый талант. Чемберлин утверждал, что «азиатские» черты, такие как общее «безразличие к страданиям» и «стойкая жизненная сила», означали, что крестьяне смогут противостоять многочисленным трудностям первой пятилетки [Chamberlin 1931a: 42; Chamberlin 1934f: 505]. (Чемберлин также определил многие другие аспекты крестьянской жизни как азиатские: от одежды до заключения браков по договоренности и методов ведения сельского хозяйства [Chamberlin 1925: 83; Chamberlin 1931b: 43–44, 55–57].) Но среди наиболее важных азиатских черт Чемберлин отмечал пассивность и фатализм. Например, в одной статье 1925 года отмечались «вялость и апатия» крестьян в период НЭПа. Ситуация немного улучшилась с коллективизацией, когда под влиянием «восточной фаталистической философии» крестьяне делали то, что им говорили, без особого энтузиазма или энергии [Chamberlin 1925: 87; Chamberlin 1931b: 55, 223]. Кроме того, фатализм русских помог им выстоять в трудные времена. По словам Дюранти, русские были настолько фаталистичны, что во времена кризиса они выдерживали «пассивное страдание <…> [как] всеобщее правило» [Tuckerman 1934: 29][423]. Независимо от того, связывали ли западные наблюдатели фатализм с врожденными славянскими чертами или с якобы азиатскими, выводы были одинаковы: лучше всего русские могли бы способствовать советской модернизации, перенося ее трудности.

Азиатские качества России определяли не только внутреннюю, но и внешнюю политику. Дюранти предположил, что нарушения советскими дипломатами протокола и их готовность нарушать обещания были всего лишь симптомами «восточного двуличия» русских. Он писал, что нарком иностранных дел Чичерин был «выходцем с Востока или по крайней мере обладал восточным менталитетом», и поэтому «никогда не боялся ни в чем отказать, если это его не устраивало» – это о человеке, свободно владевшем не только русским, но и английским и немецким[424]. Лайонс высказывал похожее мнение, особенно описывая работу с цензорами НКИД. «Переговоры [с цензорами] действительно проходят по-восточному, – писал Лайонс, – окутанные улыбками и неторопливой беседой, но тонкие и бесконечно осторожные». Эта черта