Храм на рассвете - Юкио Мисима

Жуткое до содрогания отвращение к себе становится неотделимым от сладчайшего искушения, самоуничижение сливается с сознанием того, что ничто не сможет тебя исцелить. Непоправимость бытия дает почувствовать бессмертие.

Хонда снова подошел к бассейну, наклонился, зачерпнул дрожащей воды. Он осязал богатство, которое ухватил в конце своей жизни. Летнее солнце припекало затылок, напоминая о том, что лето уже в пятьдесят восьмой раз посылает в него свои зловещие стрелы и усмешки. Не такой уж несчастной была его жизнь: он во всем следовал рассудку, благополучно избежал гибельных рифов, было бы преувеличением считать, что в его жизни не было счастливых моментов, и все-таки каким скучным было это плавание. Немного утрируя, он мог бы сказать, что жизнь была мрачной.

Это заявление как бы предполагало выяснение отношений. «В нашем с тобой общении не было никаких удовольствий, никаких радостей. Ты, хотя мне это было не в радость, упрямо навязывала мне свою дружбу, окутывала своей сетью. Заставляла экономить эмоции, дала избыток собственности, истинный смысл жизни заменила бумажным мусором, разум — мебелью, красоту сделала постыдной». Жизнь отправила в ссылку его привязанность к закону, уложила в больницу смелые идеи и вообще изрядно потрудилась, чтобы ввергнуть его в невежество. Она была как грязные, пропитанные кровью и гноем бинты на нарыве. Их, эти бинты, которые обматывают душу, каждый день меняют, и больной — молодой ли старый — всякий раз вскрикивает от одной и той же боли.

Хонда чувствовал, что где-то в сверкающей над горами голубизне прячутся огромные мягкие руки величавой сестры милосердия, которой поручено исцелять от этих пустых дней жизни. Эти руки нежно коснутся его и снова вернут к жизни. И белое облако, висевшее в небе над перевалом Отомэ, — это новые, ослепительно белые, неправдоподобно чистые бинты.

А как он выглядит со стороны? Хонда знал, что может взглянуть на себя достаточно объективно. Со стороны — Хонда самый богатый из адвокатов, на склоне лет он может спокойно наслаждаться жизнью, и это дано ему в награду за то, что за долгие годы работы судьей и адвокатом он никогда не злоупотреблял своим положением и законно поддерживал справедливость, поэтому, пусть ему и завидовали, упрекнуть его было не в чем. То была награда, которую он, пусть и с большим опозданием, получил за свое гражданское терпение от общества. Теперь, если паче чаяния и обнаружится какая-нибудь мелочь, достойная порицания, ему с улыбкой ее простят, как невинную, свойственную человеку слабость. В общем, в глазах света он «имеет все», кроме детей. Супруги не раз обсуждали, не взять ли приемного ребенка, другие тоже им это советовали. После того как они получили деньги, Риэ уже не хотела касаться этого вопроса, да и Хонда потерял к нему интерес. Они боялись чужого человека, который войдет в их жизнь ради денег.

В доме были слышны голоса. Хонда прислушался — уж не гости ли с утра, но это разговаривали Риэ и шофер Мацудо. Вскоре они вышли на террасу, и Риэ, оглядывая неровный газон, сказала:

— Посмотрите. Вон там какие-то клочки. Склон к беседке, когда смотришь на Фудзи, сразу бросается в глаза, будет стыдно, что он так плохо пострижен. Принц это заметит.

— Давайте я переделаю.

— Да, пожалуйста.

Пожилой шофер на год старше Хонды спустился с террасы и отправился к сарайчику, где хранился садовый инвентарь, за газонокосилкой. Хонде этот Мацудо не очень нравился. Положительным было лишь то, что в войну и после нее он служил шофером в государственном учреждении. Раздражали его невозмутимость, неспешные манеры, напыщенная речь, в общем, человек, который даже повседневную жизнь подчинял правилам безопасного вождения. Просто невозможно себе представить, чтобы человеческая жизнь, как вождение машины, была бы успешной в зависимости от того, насколько ты осмотрителен и осторожен. Глядя на Мацудо, вполне можно было подумать, что тот убежден, будто хозяин — человек одного с ним типа, и Хонда чувствовал себя так, словно перед глазами постоянно стояла плохо исполненная карикатура на него самого.

Хонда позвал жену:

— Еще есть время, присядь, отдохни.

— Но уже вот-вот приедут повар и официанты.

— Ну, раз они задерживаются…

После вялого, словно нитями распустившегося по воде колебания Риэ сходила в дом за подушкой для сидения. Она из-за почек боялась сидеть прямо на металлическом стуле.

— Повар, официанты… так неприятно, когда в доме хозяйничают чужие люди, — проговорила она, опускаясь рядом с Хондой на стул. — Вот если бы я, как госпожа Кинкин, любила пышность, я бы радовалась подобной жизни.

— Старая история…

Госпожа Кинкин, бывшая гейша, жена известнейшего в период Тайсё адвоката, славилась красотой и любовью к роскоши; она прекрасно скакала верхом, правила лошадьми и даже, отправляясь на похороны, поражала всех своим траурным платьем со шлейфом; после смерти мужа, когда роскоши пришел конец, она покончила с собой.

— Госпожа Кинкин любила змей, говорят, она всегда носила с собой в сумочке живую змейку. Да, я забыла. Ты ведь говорил, что вчера убил змею? Ужасно будет, если какая-нибудь змея выползет, пока здесь будет принц. Мацудо, если обнаружите змею, разделайтесь с ней. Только, пожалуйста, не у меня на глазах, — прокричала Риэ шоферу, который в отдалении возился с газонокосилкой.

Свет, идущий от воды, беспощадно подчеркивал дряблость напрягшегося от крика горла, и, глядя на него, Хонда вдруг вспомнил Тадэсину, которую встретил во время войны на пожарище в Сибуе. И «Сутру о бодхисаттве на золотом павлине», которую он получил от нее:

— Если змея укусит, надо произнести заклинание «ма-ю-кити-ра-тэй-са-ка».

— Да-а? — Риэ, не выказав ни малейшего интереса, снова опустилась на стул. Шум заработавшей газонокосилки давал супругам возможность помолчать.

Хонде было понятно, что жена с ее отсталыми взглядами обрадовалась, что в гости к ним ожидается принц, но его удивило, что она спокойно восприняла известие о приглашении Йинг Тьян. Однако Риэ надеялась, что, может быть, ее долгие страдания поутихнут, если она сегодня в реальности увидит Йинг Тьян рядом с мужем.

Когда муж равнодушно сообщил: «Завтра на открытие бассейна Кэйко, наверное, приедет с Йинг Тьян, и они останутся ночевать», Риэ ощутила какое-то радостное возбуждение. Ревность почти не имела к этому отношения — она испытывала волнение, подобное тому, с каким после блеска молнии ждешь удара грома. Риэ слишком долго жила в тревожном ожидании, и душу успокоило сознание того, что больше ждать не надо. Так река, ползущая с пожирающей ее самое медлительностью по извилистому руслу на огромной пустой равнине, оставив в устья горы грязи, выходит наконец к незнакомому морю. Она здесь сама изменится — ее вода перестанет быть пресной, станет соленой, морской. Когда душа уже не сможет вместить все чувства, она изменится: страдания, которые, казалось, убивали тело, вдруг дадут силу жить. Так вперед к этой соленой, яростной, но разом раскрывавшей обзор силе — к морю!

Хонда не заметил, как его жена в этот момент превратилась в незнакомую ему хмурую, крепкую женщину. Все это время, пока он был в. плохом настроении, страдал от своих молчаливых исканий, Риэ чувствовала себя личинкой. А этим ясным утром ей казалось, что даже хроническая болезнь почек не так уж ее мучит.