Философы с большой дороги - Тибор Фишер

Тут мадам открыла глаза. Мутные, подернутые белесой пеленой, они постепенно приобретали яркость – так проступают, становясь все ярче, огни встречного автомобиля на туманной дороге. Сперва было даже не очень-то ясно, что мерцает в устремленном на нас взгляде. И вдруг этот взгляд сфокусировался. Тяжелый, мрачный взгляд докера, которому приходится сражаться за выживание, и на фоне этой борьбы любая гражданская война – ясельная забава. Этот взгляд ни сном ни духом не напоминал о жизнерадостной мадам Лесеркл.

Тяжелый взгляд замер на мне.

– Ну, чего уставился, отродье варварской сучки? – Голос принадлежал мадам, но его звучание... Оно было надсаженным, сиплым, исполненным враждебности и злобы. – Что просил, то и получил.

Ноздри мадам расширились – так животное берет след.

– Воняет философом, – произнес голос. Ноздри еще раз вобрали воздух. – От вашего брата всегда несет, как от Фалеса. Сдал бы ты малость влево, хамелеон вонючий...

– Так вы – Гиппонакт? – вмешалась Жослин.

Тяжелый – зубодробительный – взгляд сдвинулся и остановился на Жослин.

– Ну уж не Гомер, точно. – Пауза. – Тебе жрать-то удается с этой дрянью в пасти? В порту ты бы шла нарасхват.

Я был сбит с толку, совершенно не понимал, что происходит, но все это отдавало дурным тоном. Словно дерьмом окатили с ног до головы. «Пора заканчивать с этим визитом», – пронеслось в сознании.

– Давно же я сюда не заглядывал, – продолжил голос, – и что я увидел, вернувшись?! Мешок со студнем и шлюху с заплетающимся языком! Ну, что звали-то? Предложить есть что? Или вы вытащили меня оттуда, чтобы сидеть тут и пялиться на меня с открытым ртом – словно посрать тужитесь?

– Что есть сущее? – была не была, спросил я.

Голос не ответил. Взгляд медленно обежал комнату. Уткнулся в складки украшенной знаками зодиака юбки на коленях мадам Лесеркл. Голос зазвучал вновь:

– Знал бы я, что ты философ! Любой урод, который непомерно толст, непременно становится философом. И начинает талдычить всем и каждому, что главное – ум, достаточно одного ума, а на тело – плевать. Зачем тревожил мертвых? Или живым с тобой тошно?

Я начинал понимать, почему его могилу советовали обходить стороной.

– Я просто хотел поговорить.

– Да? Ты такой говнюк, что живым неохота изводить на тебя время? – Голос шипел, словно газ, сочащийся из конфорки на плите. Потом тон его совершенно изменился, вернувшись к прежнему диапазону. – А это что за ротастая баба? Ни дать ни взять – рабыня в седьмом колене. – Голос стал тихим и высоким – такой-то и представить невозможно. – Мастерица сосать палку, а? Это похлеще, чем осьминога на хрен накручивать, будь я неладен!

Жослин растерялась, не зная, что на это ответить. Правая рука мадам Лесеркл принялась вяло щипать дряблую плоть левой, потом начала теребить ворот блузки.

– Просто чудно! Притащиться сюда против воли – кого ради! Ради толстяка, трясущегося над своими жирами, и девки, из тех, от которых мужик уходит на четвереньках, не чуя, что у него между ног... И что вам понадобилось?! Что вам понадобилось, вы?! Совет, как стать еще гаже? Ума не приложу, гаже уже некуда. Или вам приспичило выглядеть не так отвратно? Опять же, ничем не могу помочь!

– Если вы заняты, – заметил я, – мы вас здесь не держим.

Блузка мадам медленно, но верно приходила в беспорядок. Голос, вновь вернувшийся к надсаженному, сиплому тембру, явно не спешил с ответом.

– Недоумки вроде тебя никогда не призывают философов! Вам хватает собственного дерьма! В любой самой бедной и задрипанной стране философов раз в десять больше, чем нужно...

На свет высунулась одна из грудей мадам, затем и другая освободилась от удерживающих ее тряпок. Мадам зажала один из сосков большим и указательным пальцами, словно то было маленькое дохлое и весьма малосимпатичное живое создание (например, земляной тушканчик).

– Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! – вещал голос.

Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне – из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой.

– И вот я вернулся. Вернулся – в это тело! Надо же, чтобы так не повезло!

Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками – точнее, ляжищами – хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира.

– Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали – и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! – Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. – Выпивка?

Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь:

– Пустая трата времени.

Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко – вкусовых ощущений они лишены.

– Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки – нет?!

Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) – голландский филолог, создатель классификации запахов].

Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу.

– Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? – прошипел голос.

Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить – поверх чавканья:

– Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам?

Откуда же мне знать.

– Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги – как они?

– Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено.

– Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам...

Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало.

– Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и...

– Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались!

Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра.

– И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж – дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, – не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам.