Наш китайский бизнес - Дина Рубина

«Боря, к йом ришону — две тысячи комплектов».

Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) — словом, все присутствующие — тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта «Группенкайф», который, кстати, меньше всего напоминал продукт.

А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта — Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль — любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.

В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.

К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.

Вот что было непостижимо: никто из мужчин — от интеллектуалов квартала «Русский стан» до дюжих, с бычьими шеями распространителей «Группенкайфа», похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, — никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот — постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту, не по сезону раздетую, девочку.

— Ну, — спросил Миша, — как дела?

— Кайф! — сияя, отвечала Танька Голая.

— Продукт принимаешь?

Она оттопырила большой палец.

— Медитируешь вовремя?

Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.

— Улучшение чувствуешь? — строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из «Розового квартала».)

— Еще бы!

— Ну вот, — сказал Миша. — Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община.

Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.

— Как? — удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. — А свадьба? Фиктивная?

— Почему — фиктивная? — усмехнулся Миша. — Свадьба — само собой. Мы — за продолжение рода потребителей «Группенкайфа». Но партия — это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?

— Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки — градусы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого — еще пятьдесят, после второго — сто…

— К чему ты это сейчас?

— А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил — ужас!

— Ну? — строго спросил Миша. — А при чем тут «Группенкайф»?

— Ни при чем, — улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. — Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то «золотой» и «серебряной» краской.

— Тебе не холодно? — перебил ее Миша. — Смотри, простудишься!

— Не-а, — отозвалась Танька. — Я люблю, чтоб тело дышало.

Наконец появился ребе с тремя молодыми людьми в униформе ультраортодоксов — черные шляпы, черные костюмы. Если б не ухоженные кудрявые пейсы, свисающие вдоль щек, все они были бы похожи на присяжных поверенных, тем более что среди присяжных поверенных в России и евреи попадались.

Вся эта компания вошла под балдахин хупы и напряженно замерла, к чему-то приготовилась. Отсутствие новобрачных всех уже беспокоило.

Вдруг музыка оборвалась. Сверху раздался странный скрип и даже лязганье металла. В высоком потолке зала открылся люк, и в огромной стеклянной коробке, напоминающей поставленный на попа хрустальный гроб, словно парочка кукол «барби», стали спускаться жених и невеста.

Публика очумела. По обморочной, сдавленной тишине стало ясно, что на свадебной церемонии с подобными театрально-сценическими эффектами еще никто из присутствующих не был.

Спустившись до середины, гроб с молодоженами завис между полом и потолком.

Не успели гости решить, что это неполадки с подъемным механизмом, как в ту же минуту квадрат пола, на котором была установлена хупа, с медленным ленивым скрипом стал подниматься вместе с оцепеневшим стареньким ребе и тремя его учениками.

С публики посыпались очки и вставные челюсти.

А наверху, между небом и землей, шла в это время брачная церемония. Пылающий небожитель-жених повторял за стариком слова, которые надлежало ему произнести, а воздушная невеста вообще готова была, порхая фатой, вылететь из этого затейливого сооружения на все четыре стороны и даже в открытый космос.

Словом, это было нечто среднее между синагогой и космодромом Байконур.

Но вот все участники брачной церемонии благополучно приземлились, распорядитель Миша пригласил гостей поздравить молодых, и пунцовые от счастья новобрачные полетели понад залом — приветствовать гостей и принимать поцелуи и конверты.

Свадебное веселье началось.

36

— Мустафа шатается!

Зяма открыла глаза… Бродяга гремел своей баночкой, пробираясь в проходе между рядами кресел. Опять она не заметила, как он прошмыгнул в автобус, и даже задремала. Как он возникает? Может быть, он бестелесен?

Дойдя до ее кресла, Мустафа остановился и требовательно тряхнул баночкой. Зяма полезла в кошелек, достала два шекеля и протянула ему на ладони.

— Дай еще! — крикнул он, уставясь ей в лицо своими иссушенными безумной тоской глазами.

— Ты наглец, приятель, — сказала Зяма. — Бери, пока я не раздумала.

— Дай больше! — повторил он требовательно. — Мустафа за тебя помолится.

— Да мне ведь самой не хватит до дома добраться, — смутившись, объяснила она. — Я далеко живу.

Он, не мигая, смотрел ей в глаза неприятным, тревожно проникающим взглядом.

— Тебя друзья повезут! — вдруг выпалил он. — Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело… Устанет Мустафа…

Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.

Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке: «Вот, вот идет Машиах!..»