Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

…Дрожат протоны, летят нейроны.

Неон пылает, тьма нож хватает.

Поют все мухи, конец иллюзий…

Тьмы ангел! Зла радость!

Тьмы ангел! Зла радость!

О, вероломство!

Инкарнасьон танцевала, наклонив голову, стиснув кулаки, ее груди подскакивали и шлепались друг о друга, пот летел с нее хрустальными каплями, издавая чистый печальный звон, но сатанинская гитара, правившая в тот миг всем миром, с шипением проглатывала их и превращала в ничто, и, если бы не моя рука и особенно колено, я бы и сам пустился в пляс вместе с ней. Первобытная тяга к насилию овладела мной, дикие эмоции спазмами сотрясали мое нутро, точно слова песни, театральные и бессмысленно-грозные одновременно, и впрямь заключали в себе толику реального зла, подобно мексиканскому варианту ацтекского проклятия, превращавшего мужчин и женщин в зверей, и я обнаружил, что вместе со всеми рычу «О, вероломство!», подпевая вокалисту, тощему юнцу, чей противный, гортанный, похотливо-хриплый голос был на самом деле голосом двенадцатифутового демона с круглой, как бочка, грудной клеткой и козлиными рогами, который присел перед микрофоном и завывал в него, в то время как остальные музыканты — за исключением ударника, скорчившегося за барабанами синеволосого гнома, — вышагивали по сцене с изяществом обезумевших принцев и то вертелись вокруг своей оси, чуть не падая, то снова обретали равновесие и застывали в разнообразных позах, иногда лицом к лицу, подначивая друг друга на новые гнусные подвиги, загоняя людям в мозги тонкие шила своих гитарных партий, подстрекая их тем самым к предательству. Окружавшие нас танцоры казались фрагментами живого гобелена, наподобие тех средневековых изображений девственного леса, где сквозь переплетения стволов, листвы и ветвей проглядывают морды животных и бесовские хари, — так и тут между телами танцующих, в отверстии, образованном непрестанно шевелящимися руками и ногами, я разглядел крадущуюся пантеру, чья черная шкура лоснилась, глаза горели красным огнем; затем какой-то зверь, похожий на медведя, только с клыками, — может, огромный кабан, — протиснулся мимо, наподдав по дороге плечом две танцующие пары, так что те завертелись волчком, неуклюже, но все же не настолько, чтобы их движения можно было счесть полностью лишенными фации; за ним в поле моего зрения попал человек-игуана в креповом шарфе — он неспешно шел на задних лапах, подергивая драконьим хвостом, а поравнявшись со мной, повернул в мою сторону голову, и его длинная физиономия цвета кости стала очеловечиваться прямо на глазах, точно он впитывал в себя подробности моей внешности; а когда я уже решил, что все танцоры превратились в животных, потому что людей вокруг почти не осталось, зато зверей появлялось все больше и больше — женщины-птицы, прямоходящие змеи, девушки-обезьяны, парни-собаки, мужчины-тараканы, — и даже те, кто еще остался самим собой, уже демонстрировали признаки превращения: зубы удлинялись, всякие признаки индивидуальности изглаживались с лиц, превращая их в стилизованные, упрощенные копии самих себя, — в тот самый миг я увидел Трита, покойника, со всклокоченными от запекшейся крови волосами, посеревшей кожей, в сопровождении кучки кактусовых духов, — похоже было, что они куда-то его ведут, может, назад к скале в пустыне. В следующий миг он уже скрылся в толпе, растаяв между танцующими так быстро, что я даже усомнился, точно ли это был он, и потому почти никак не среагировал, только удивился да напомнил себе, что мне лишь кажется, будто я все это вижу, а на самом деле это химический карнавал, Марди-Гра в моей крови, где сексуальные кровяные тельца горстями выбрасывают в окна бусины да выставляют свои галлюцинаторные груди на обозрение ликующей толпы внизу, как вдруг в стене танцоров возникла новая просека, а в конце ее, шагах в двадцати — двадцати пяти от меня, стоял единственный антропоморфный монстр того вечера: Брауэр. Не видя меня, он внимательно прочесывал толпу взглядом, но я не стал ждать, пока он повернется в мою сторону, схватил Инкарнасьон за руку и потащил ее к сцене, расталкивая людей и выкрикивая на ходу, где, черт возьми, ее комната и знает ли она, как отсюда выбраться. Попытавшись утихомирить меня жестами, она сказала: «О’кей, о’кей» и повела меня к сцене, сбоку от которой была дверь, почти невидимая, потому что она, как и стена, представляла собой сплошной лиственный орнамент; как только дверь закрылась за нами и наступила относительная тишина, я спросил, где черный ход.

— Ты же не хочешь уйти прямо сейчас, мачо, — сказала она и поставила ногу на ступеньку лестницы, ведущей от двери вверх. — Когда все только-только начинается.

Я прижал ее к стене и повторил вопрос.

— Да что с тобой такое, черт возьми? Боишься кого-нибудь, что ли? — И она вывернулась из моей хватки. — Не бойся! В моей комнате тебя никто не тронет. Никто тебя там не найдет.

— Я заплачу тебе… Заплачу прямо сейчас. Но мне надо отсюда выйти.

— Тогда придется сначала вернуться туда, откуда ты пришел. То, что ты тут увидишь, тебе все равно не понравится. Одни крысы да кости, парень. Баррио Сьело.

— А задняя дверь тут есть?

— Я же тебе толкую, парень! Нету! Все несут через переднюю. Еду, напитки… Все!

Я понимал, что она лжет, надеясь подольше продержать меня в клубе и выдоить побольше денег, но подумал, что торговаться у нее в комнате будет сподручнее, и велел ей показывать дорогу. Коридор, который начинался сразу за лестницей, был так узок, что двоим было по нему не пройти, приходилось шагать в затылок друг другу, да к тому же на потолке горели красные лампочки, напоминая фильмы про субмарины времен Второй мировой, где лодка, с трудом увернувшись от глубоководной бомбы, в аварийном состоянии спешит прочь. В коридор выходили дверей сто, не меньше; некоторые были распахнуты, открывая глазу комнатки без окон, размером не больше чулана каждая, где между фанерных стен в потоках льющего с потолка беспощадного света мужчины и женщины разной степени обнаженности занимались пред- или посткоитальными делами: торговались, болтали, прежде чем разойтись, передавали из рук в руки деньги. В одной комнате полностью раздетая толстуха лежала на кровати лицом вниз — такой узкой, что ее и кроватью-то назвать было нельзя, — а клиент, мужчина лет шестидесяти, дальнобойщик, судя по кошельку, намертво пристегнутому цепью к ремню, прицеплял к изголовью ее хвост — настоящий, как у скорпиона, с торчащим из него жалом, светло-коричневый, под стать ее коже, только прозрачный — наручниками, по-видимому специально для этой цели привинченными к стене. Я тут же выбросил эту сцену из головы как совершенно невероятную, но все же испытал истинное облегчение, когда обнаружил, что в комнате Инкарнасьон никаких таких приспособлений нет, там не было вообще ничего, кроме кровати, деревянного стула и телевизора, последние были в каждой комнате, и все включены, чтобы заглушить звуки любовных утех, которые в противном случае проникали бы сквозь фанерные перегородки к соседям, — так что, еще идя по коридору, я слышал обрывки попсовых мелодий, реплики из сериалов, вопли футбольных комментаторов, голоса ведущих политических программ, викторины и светские сплетни, короче, весь существующий репертуар развлечений. Стоявшая повсюду затхлая вонь низменного желания наводила на мысль скорее о невыразимой скорби, чем о коммерции, и тоже была частью меблировки.