Увечный бог. Том 2 - Стивен Эриксон

И тут ее осенило. Не было больше напряжения в скулах. Дозор даже как будто выглядел моложе.

Йедан Дерриг, ты прекрасен.

Со всех сторон доносился плач – шайхи и летерийцы скорбели по павшему князю. Йан Товис закрыла глаза и погрузилась в этот звук.

Добро пожаловать домой, брат.

Солнце село. Мальчик наконец проснулся и поплелся в лагерь к хундрилам. Руки у него были согнуты, как будто он в них что-то нес. Он слышал женские крики, а кто их не слышал! Хундрилы все до единого собрались у шатра, тогда как остальное войско полудохлым зверем готовилось к очередному ночному переходу. Мальчик остановился и прислушался. В воздухе пахну́ло кровью.

Военный вождь Голл слышал родовые муки жены, и от этих криков его переполнял ужас. Можно ли представить нечто более жестокое? Производить на свет дитя – в таком мире. Клянусь Падением Колтейна, разве мало слез было пролито? Разве недостаточно мы носим шрамов?

Хотелось завернуться в шкуры и ничего этого не замечать, но Голл не мог шевельнуться. Тело будто умерло, и душа сиротливо сжалась внутри. Кто сейчас стоит рядом с умирающей матерью? Шелемаса, последняя из женщин-поплечниц. И ни дочерей, ни сыновей с женами. Даже меня там нет. Впервые я не присутствую при рождении своего ребенка – последнего ребенка.

Щекой Голл ощутил острие ножа.

– Если ты прямо сейчас не пойдешь к ней, – прошипела ему на ухо Джастара, – я прикончу тебя.

Я не могу.

– Клянусь, такого труса убить не жалко. Слышишь меня, Голл? Твои вопли заглушат все звуки, даже крики твоей жены. Или ты забыл, что я семак? Я превращу эту ночь в бесконечную пытку. Ты будешь просить о пощаде, но не получишь ее!

– Ну же, давай, женщина.

– Разве не должен отец встать на колени перед матерью в момент рождения? Не должен ли он преклониться перед силой, которой не обладает? Не должен ли он смотреть в глаза любимой и увидеть в них незнакомую, ужасную мощь – мощь, которая не видит его, нет, но которая заглядывает в душу? Не должен ли мужчина ощутить себя посрамленным? Только не говори, Голл, что не желаешь присутствовать при этом – в последний раз! Иди и будь свидетелем!

Сглотнув, он посмотрел на Джастару. Нож проткнул щеку, уперся в скулу. Теплая струйка потекла по подбородку, коснулась уха.

– Этот ребенок не мой, – прошептал Голл.

– Твой и больше ничей. Неужели ты не понимаешь, глупец? Это последний ребенок хундрилов, последний из «Выжженных слез»! Ты, Голл, наш военный вождь. Он должен родиться и увидеть твое лицо. Как ты смеешь лишать его этой почести?

Ему стало трудно дышать. Где мне взять силы, чтобы сделать то, что она требует? Я… столько потерял. Ничего не осталось.

– Это последняя ночь, Голл. Хоть на сей раз поведи себя как вождь. Как муж. Как отец.

В шкурах слабо завозилась чья-то дрожащая рука. Не моя ли? – удивился он. – Да, моя. С кряхтением Голл поднялся и посмотрел на Джастару. Та убрала нож.

– Мой сын… был счастливцем, что нашел тебя.

Ее глаза расширились, лицо побледнело. Джастара отшатнулась.

Голл откинул шкуры и потянулся к ремню с ножнами.

Заслышав крики роженицы, Бадаль с другими детьми направилась к шатру. Рядом плелся Сэддик. Их тянуло туда, будто воздух за вдохом.

Армия готовилась к маршу. Бадаль не верила, что солдаты сумеют подняться и снова отправятся в пустоши. Она не понимала, откуда они черпают силу, что за стальная воля у них в глазах. И не понимала, отчего они так смотрят на нее, на Сэддика, на других детей из Змейки. Как будто мы святые. Как будто мы дар свыше. Хотя на самом деле это они – дар, потому что теперь детям не придется умирать в одиночку. Мы можем умирать на руках этих мужчин и женщин, которые стали нам отцами и матерями.

А в лагере хундрилов на свет был готов появиться еще один ребенок.

Родильный шатер окружили вооруженные воины. Бадаль увидела труп лошади неподалеку и встала на него.

Дети повернулись вслед за ней, ведь они знали, что сейчас будет. Бадаль посмотрела вниз на Сэддика; глаза его блестели.

Бадаль кивнула ему.

– Есть мама в этой ночи…

Воины повернулись к ней. Выхода нет, им придется ее услышать. Она поделится с ними единственным, что у нее осталось. С чего все началось, тем и закончится. Больше у меня ничего нет и никогда не было. Слова.

Бадаль видела обращенные к ней лица, но не могла понять, что они выражают. И она едва помнила, какие слова произнесла только что. Опустив глаза, она увидела, что Сэддик кивает: он запомнил их все, будто сложил в мешок к остальным игрушкам. Когда он повзрослеет, то запишет эти стихи, каждую строчку, а однажды его – поэта, певца историй и повествователя песен – встретит незнакомец.