Ответный темперамент - Анна Берсенева

– Ты все правильно сделала. – Татьяна Дмитриевна обняла сестру. – Мне горько, что моя жизнь прошла отдельно от тебя, но знаешь – так странно! – я этого совсем не чувствую. Я чувствую тебя так, как будто мы с тобой не расставались никогда. Я раньше только Нелю и Олю так чувствовала, ну, еще Нелиного Ваньку. Но они ведь всегда со мной были, они со мной выросли – я их растила.

– Мне это тоже так. – Маша кивнула и посмотрела на сестру тем своим взглядом, в котором главной была трепетная серьезность. – Я тоже чувствую тебя так, как будто мы всю жизнь были вместе. Когда ты сюда приехала, даже сам этот дом сразу стал такой… Мне немножко трудно это назвать, и, возможно, я назову неправильное слово… Мне кажется, везде, где ты появляешься, Таня, там появляется и устойчивая жизнь. Ты ее создаешь. Мне кажется, к тебе должны очень тянуться люди, которые нетвердо чувствуют себя в жизни. О, конечно, не только такие люди! Я не обидела тебя? – поспешно спросила она.

– Нисколько, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. – Это правда. Ко мне и правда всегда тянулись… такие люди.

– Я думаю, это в тебе то же, что и в нашем папе, – с той же милой серьезностью сказала Маша. – Мне рассказывала моя мама: когда он вошел в ее дом, вот в этот дом, то она сразу это почувствовала. В первую же минуту. Хотя она не была слабым человеком. Просто ей было одиноко, и жизнь казалась ей пустой, и это очень понятно, потому что ведь тяжело остаться в восемнадцать лет совсем одной на свете.

Историю знакомства Машиной мамы, Моник де Ламар, с их отцом Татьяна Дмитриевна уже знала. Отец отдыхал тогда в Кань-сюр-Мер – он всегда брал отпуск и приезжал сюда из Парижа зимой, в межсезонье, – и хозяйка пансиона, где он остановился, сказала ему, что девочка из дома напротив недавно похоронила родителей и вот уже неделю никуда не выходит, и хотя на встревоженные расспросы соседей отвечает, что все у нее хорошо, но они же понимают, что это не так… Таня представляла себе, какое одиночество и отчаяние чувствовала та восемнадцатилетняя девочка Моник в по-зимнему безлюдном приморском городке, в сплошной промозглой стылости старых каменных стен, вдобавок больная – у нее уже начался тяжелый бронхит, – и какое чувство охватило ее, когда отец встал на пороге этого дома и спросил: «Не могу ли я вам помочь, мадемуазель? Я врач, а вы, мне кажется, не совсем здоровы».

А какое лицо было в эту минуту у него, Татьяна Дмитриевна не то что представляла, а помнила. Пронзительно она помнила, какое у папы бывало лицо, когда он понимал, что кому-то плохо, и одновременно с этим пониманием, если еще даже не раньше, думал, чем может помочь.

– Мы едем сегодня в Сен-Поль-де-Ванс? – спросила Маша.

Сен-Поль-де-Ванс был соседний городок, такой же маленький, как и Кань-сюр-Мер. В свое время там побывали, кажется, все великие французские художники, и теперь по их следам туда тянулись бесчисленные туристы. Вливаться в толпу, конечно, не хотелось, но Татьяна Дмитриевна любила этот городок и готова была мириться с тем, что его любит не только она одна.

– Если ты не передумала, то да, – кивнула Татьяна Дмитриевна. И улыбнулась, вспомнив: – Когда-то я ходила туда пешком. Мы все вместе ходили – папа, мама и я. В тот год, что папа работал в Ницце, мы весь Лазурный Берег обошли пешком, здесь ведь все в общем-то близко. А теперь, конечно, пешком мне уже не дойти.

– Мы будем ехать медленно, – сказала Маша. – И будем любоваться окрестностями, и ты будешь вспоминать их со счастьем.

В этот свой приезд во Францию Татьяна Дмитриевна впитывала в себя воспоминания, как высохшая земля дождевую воду. Ей казалось, что воспоминания не возникают у нее внутри, а вот именно наполняют ее извне, льются на нее, как дождь – мощными потоками. И так же, как дождь земле, несут ей жизнь.

Об этом она сказала Маше уже в Сен-Поль-де-Ванс, когда они сидели в харчевне «Золотой голубь».

– Ты жалеешь, что когда-то не осталась здесь, а уехала в Россию? – спросила Маша.

– Совсем не жалею, – покачала головой Татьяна Дмитриевна. – Я чувствую себя здесь абсолютно в своей тарелке, я понимаю, как думают французы, мне с ними легко. Но не могу представить, что моя жизнь прошла бы вне России.

– А я совсем ничего не понимала про Россию, когда была у вас в гостях, – вздохнула Маша. – И когда я говорила с русскими людьми, то понимала, мне кажется, только язык, но не больше.

– Я тоже очень долго понимала только язык, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. – И чувствовала себя среди русских так отчужденно, что мне часто хотелось плакать.

– Да, ты говорила, что в войну было много страшного, и не только со стороны немцев, – кивнула Маша.

– Но тогда же, в войну, было много такого, от чего сердце замирало. Как, знаешь, когда на качелях вверх взлетишь. Я помню, как мы с Ядвигой… Помнишь, я тебе рассказывала, это та женщина, которая меня вместе со своими детьми увела от немцев? Так вот, мы с ней дошли до Тамбовской области, и у нас умерла лошадь. Она была такая старая, лошадь эта, что непонятно даже, как она вообще от Белоруссии почти до Тамбова дошла на мизерном корме, под бомбежками… Но все-таки она вывезла нас из войны и только после этого умерла. Прямо посреди деревни.

Татьяна Дмитриевна вдруг поняла, что сейчас, сидя за столиком в таверне, где на стенах висят подлинники Вламинка и Матисса, которые тоже сидели здесь когда-то, она вспоминает тот день в деревне под Тамбовом так, как будто это было вчера.

Волнение, охватившее ее, когда она это поняла, было, наверное, так заметно, что Маша взглянула на нее с тревогой.

– Может быть, тебе не стоит сейчас об этом думать, Таня? – спросила она.

– Да я уж все равно подумала. Не волнуйся, Машенька, это для меня не опасно. Даже наоборот, живительно, может. Ну вот, мы стояли посередине деревни над мертвой нашей лошадью, а тут дождь пошел, сильный такой ливень, мы промокли все в одну минуту до нитки. Ядвига на Федьку маленького ватник накинула, он болел тогда, двое младших у нее по дороге умерли, а мы все стояли просто так. У нас ведь не было ничего, мы из дому ушли ночью, в чем были. Да, а коза – Ядвига козу с собой вела, мы только на молоке, на каплях молока буквально, все и выжили, – коза к тому времени тоже уже погибла. В общем, мы в таком отчаянии были, что словами не передать. И тогда эта девочка из избы вышла… Маленькая совсем, босая, на голову рогожа накинута. Ее звали Наташа Булгакова, я и сейчас помню. И она сказала: «Тетя, пойдемте к нам». Мы пошли и остались у нее до конца войны. То есть Ядвига с детьми осталась, а я потом в Тамбов ушла. У них, у Булгаковых, избушка была крошечная, и своих детей семеро, мал мала меньше, все вповалку спали, и отец на фронте. Но ни минуты никто не думал, надо ли беженцев пускать, еду им давать, или самим места и картошки не хватает. Этого со мною так много было, Маша… Вот такого, от чего и сейчас сердце замирает. И не только в войну – раньше тоже… У меня друзья были необыкновенные, такого чистого духа – я всю жизнь судьбу благодарила, что она меня с ними свела.

– Ты и сама чистого духа, Таня, – тихо сказала Маша. – И очень сильного.