Под знаком черного лебедя - Дэвид Митчелл

Телефонная трубка со щелчком легла на место.

– У него они есть? «Омега Симастер»?

– Угу. – Розамунда сочувственно поглядела на меня. – Если ты наскребешь восемьсот пятьдесят фунтов, он отправит тебе часы с курьером, как только банк проведет платеж по чеку.

Восемьсот пятьдесят фунтов?

– Еще манго, детка?

– Джейсон, я хочу прояснить для себя ситуацию. Ты разбил эти долбаные часы своего дедушки… совершенно случайно… в январе?

Я кивнул.

– И последние восемь месяцев бегал как ошпаренный, пытаясь найти замену?

Я кивнул.

– На деньги, какие доступны тринадцатилетнему мальчику?

Я кивнул.

– На велосипеде?

Я кивнул.

– А может, куда проще было бы просто сознаться? Мужественно перенести наказание и жить дальше?

– Родители меня убьют. Буквально.

– Да неужели? Убьют? Буквально? – Розамунда в картинном ужасе закрыла руками рот. – Убьют собственного сына? За какие-то поганые часы? Как же они ликвидировали твоих братьев и сестер, когда те что-нибудь ломали? Расчленяли их и спускали в сортир? А водопроводчики не жаловались, что кости засоряют сливную трубу?

– Ну конечно, они не буквально меня убьют, но сойдут с ума от злости. Это, ну, я этого боюсь больше всего на свете.

– Угу. И как долго они будут сходить с ума? Пока ты топчешь эту землю? Двадцать лет? Без права помилования?

– Ну, не так долго, конечно…

– Угу. Восемь месяцев?

– Несколько дней, это уж точно.

– Что? Несколько дней? Блин, Джейсон.

– Больше. Наверняка неделю. И потом всю жизнь будут мне это припоминать.

– Угу. А сколько недель ты рассчитываешь пробыть в сей смертной оболочке?

– Я не… – Вешатель перехватил «понимаю». – Я не уловил.

– Ну, сколько недель в году?

– Пятьдесят две.

– Угу. А сколько лет ты проживешь?

– Не знаю. Семьдесят.

– Семьдесят пять лет, если не сведешь себя прежде времени в могилу беспокойством. О’кей. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять… – Она стала нажимать на кнопки калькулятора. – Три тысячи девятьсот недель. Так. Значит, больше всего на свете ты боишься, что мама и папа будут дуться на тебя в течение одной – или двух, или трех – из этих почти четырех тысяч недель.

Розамунда надула щеки и с силой выдохнула:

– Давай поменяемся? Самый большой страх твоей жизни – на любой из моих. Хочешь, возьми два. Нет, десять. Хоть целую тачку. Пожалуйста!

От низко летящего «торнадо» задрожали все стекла в Челтнеме.

– Вы не знаете моих родителей. – Голос прозвучал как у капризного ребенка.

– Вопрос в том, знаешь ли их ты.

– Конечно знаю. Мы живем в одном доме.

– О Джейсон, ты разбиваешь мне сердце. Ты, блин, совершенно разбиваешь мне сердце, блин.

Выйдя с Хайтлодей-Мьюз, я понял, что забыл свою карту на столе у Розамунды, и вернулся. Синяя дверь позади письменного стола была открыта, и за ней оказался тесный маленький сортир. Розамунда с грохотом мочилась, распевая «Плыви, моя лодка, плыви» на иностранном языке. Я всегда думал, что женщины писают сидя, но Розамунда делала это стоя, подобрав юбку до задницы. Мой двоюродный брат Хьюго Лэм говорит, что в Америке продаются резиновые члены специально для феминисток. Может, у Розамунды такой. Ноги у нее были еще волосатей, чем у моего папы, а это, кажется, для женщины нетипично. Я отчаянно застеснялся, поэтому взял свою карту, тихо вышел и двинулся назад к маминой галерее. Заглянул в булочную, купил сосиску в булке у недружелюбного булочника и сел ее есть в маленьком треугольном парке. Август уже кончался, и платаны стояли обтрепанные. В магазинах вывесили плакаты: «ГОТОВИМСЯ К ШКОЛЕ». Последние дни свободы тарахтят, как почти пустая жестянка «тик-таков».

До сегодняшнего дня я думал, что заменить дедушкину «Омегу» несложно, надо лишь найти такую же. Но теперь оказалось, что для этого нужны сотни фунтов. Я жевал сосиску и думал о том, как: а) соврать, объясняя исчезновение часов, б) сделать так, чтобы виноват был не я, и в) придумать такую ложь, которая была бы неуязвимой для вопросов.

Невозможно.

Сосиски в булочке очень вкусные, когда только начинаешь их есть, но к тому времени, как сосиска заканчивается, она становится похожа вкусом на перченый свиной член. Если верить Джулии, то сосиски именно из этого и делают.

Магазин маминой подруги Ясмины Мортон-Буддит называется «La Boîte aux Mille Surprises»[20]. Он принадлежит Ясмине Мортон-Буддит, но управляют им мама с помощницей по имени Агнес. (Папа в шутку называет магазин «Ля Буэ», но на самом деле это произносится «ля буат» и означает «коробка».) «La Boîte aux Mille Surprises» – наполовину магазин, наполовину галерея. В той половине, где магазин, продают всякие вещи, которые обычно нельзя купить за пределами Лондона. Чернильные ручки из Парижа, шахматы из Исландии, атомные часы из Австрии, украшения из Югославии, маски из Бирмы. В задней комнате – галерея. Покупатели приезжают сюда со всей Англии, потому что Ясмина Мортон-Буддит знакома с художниками всего мира. Самая дорогая картина, которая сейчас висела в магазине, – художника Фолькера Ольденбурга. Он творит современную живопись в картофельном погребе в Западном Берлине. Я не очень понял, что было изображено на этой картине, которая называлась «Туннель № 9», но она стоила 1950 фунтов.

1950 фунтов – это 13 лет карманных денег.

– Джейсон, мы празднуем. – У Агнес напевный валлийский акцент, поэтому я не всегда уверен, что правильно ее понял. – Твоя мама только что продала картину.

– Здорово. Одну из этих, дорогих?

– Одну из самых-самых дорогих.

– Здравствуй, милый. – Из галереи вышла мама. – Как провел утро?

– Э… – Вешатель перехватил «прекрасно», – хорошо. Агнес говорит, что ты только что, – Вешатель перехватил «продала», – что у тебя только что купили картину.

– А, да, он явно решил посорить деньгами.

– Хелена, – Агнес посерьезнела, – он ел у тебя из рук. Эта фраза про то, что автомобили теряют в цене, а произведения искусства только дорожают… Ты бы могла весь Глостер ему продать.

И тут я увидел эту потрясную девчонку.

Всем трем было, на мой взгляд, лет по шестнадцать. Явно из богатеньких. У одной приспешницы было противное лицо хорька и прыщи, которые не скрывала даже затейливо нанесенная косметика. Другую железно превратил из рыбы в пучеглазую губастую девицу какой-то волшебник, причем не слишком опытный. Зато главную в этой троице – она первой вошла в «La Boîte aux Mille Surprises» – можно было сразу ставить в рекламу шампуня. Эльфийские глаза, маленькие ушки, кремовая обтягивающая футболка, мини-юбка цвета лакрицы, легинсы, словно нанесенные из распылителя на идеальные ноги, волосы цвета карамели – я отдал бы душу, чтобы в них зарыться. (Изгибы девичьего тела меня никогда так не ошарашивали.) Даже ее мохнатая сумка в виде подсолнуха словно пришла из другого мира, куда ничему некрасивому хода нет. Я не мог не глазеть на нее, поэтому ушел в крохотный кабинетик и сел там. Через минуту пришла мама – позвонить Ясмине Мортон-Буддит, и в торговом зале осталась одна Агнес. Линия моего взгляда проходила через приоткрытую дверь, между двумя гигантскими свечами из Палермо и под янтарным абажуром из Польши. По чистой случайности ангельские бедра Эльфессы оказались на другом конце этой линии. Эльфесса стояла там, пока Агнес по настоянию Прыща и Трески снимала со стены китайский свиток. Выговор у них был мажорский, а голоса – лошадиные. Я все гладил взглядом изгибы тела Эльфессы. Только поэтому я заметил, как ее рука на миг нырнула за витрину, схватила опаловые серьги и сунула в сумочку-подсолнух.