Simple Storys - Инго Шульце

Старик из флигеля напротив все еще спит. Проснувшись, он, наверное, удивится тому, что день уже клонится к вечеру. Найдет в этом для себя идеальное оправдание. Хотя, может быть, он уже не нуждается ни в каких оправданиях. Весной он всегда раскладывал на балконе недозревшие зеленые бананы. Время от времени пододвигал их к себе изогнутой рукоятью трости, ощупывал и после опять отодвигал. Сейчас краешек его купального халата слегка шевелится. Наверное, у него болят кости. Я при такой жаре не могу заснуть даже в кровати, он же умудряется дремать на своем жестком стуле. У него затекут прежде всего затылок и плечи, ночью он будет, как и я, лежать без сна, слушать музыку, удивляться мигающему огоньку в моем окне и спрашивать себя, что бы это могло значить. Может, такая лампа действует даже успокаивающе. Если закрыть глаза, она может действовать успокаивающе – ведь успокаивало же меня раньше тиканье будильника. Тогда мне было одиннадцать, и двенадцать, и тринадцать лет, и я тоже ничего не рассказывала своей маме, не потому, что боялась ее, а просто потому, что думала: она воспримет случившееся еще хуже, чем я, я не могу ее так расстраивать. Но потом, по совершенно другим причинам, она все-таки разошлась с моим отцом.

Когда доем пудинг, я первым делом помою тарелки и пакет из-под рисового концентрата. Лампу «СИГНАЛИТ», может быть, уберу в шкаф, засуну между зимними вещами или пристрою где-нибудь в ванной и включу там свет. Завтра утром надо будет отнести вниз пакет с мусором – по понедельникам приезжает машина, которая разгружает желтый мусорный контейнер. Заодно поставлю сандалии Женни на коврик перед ее дверью, и «СИГНАЛИТ» – туда же. Если Яну – теперь, когда к нему вернулась Алекс, – уже не нужен его «младенец», пусть сам отнесет его туда, откуда взял: в строительный котлован на Бётцовштрассе. Это было бы наилучшим решением, в результате которого всё вернулось бы на свои места.

Как Патрик уходил от Данни. Сцена в гостиной. Письмо Лидии, прибавившей в весе. Тино, Терри и монстр.

Патрик расположился в большом сером кресле перед сломавшимся телевизором. Слева от него – окно, справа – обеденный стол, возле которого на стуле, спиной к Патрику, сидит Данни. Посуда, оставшаяся после ужина на трех человек, еще не убрана. Два из четырех желтых шаров висящей над столом люстры заливают комнату матовым светом. Под ними горит свеча. Из соседних квартир доносятся приглушенные звуки телепередачи.

Данни подносит сигарету к свечке. Потом поворачивается, опершись левой рукой о спинку, и залезает на сиденье с ногами, так что ее пятки оказываются на самом его крае.

Патрик надевает черные полуботинки, ослабляет шнуровку на правом, выравнивает концы шнурков и завязывает двойной узел. Затем проделывает то же с левым ботинком. И спрашивает:

– Тино уже спит?

Данни пожимает плечами. Правой рукой она обхватывает пальцы сперва одной ноги, потом другой, будто хочет согреться.

– Знаешь, что мне сказала о тебе Билли? «Он потерял работу и искал новую. От него сбежала жена, но он нашел новую. Чего же он еще хочет?» – вот что сказала Билли. – Данни пускает колечко дыма в сторону закрытой двери.

– В Корен-Салисе[60]нам было хорошо, правда?

– Замечательно, – говорит Патрик.

– Мне иногда приходится чуть ли не силком подталкивать Тино к его счастью. Дети нуждаются в жестких рамках, чтобы в их пределах свободно двигаться.

– Нам повезло с погодой.

– То, что он залез к тебе на плечи, Пат, это было гораздо больше, чем просто первая трещинка во льду недоверия, ты не находишь? А как вы с ним вдвоем сидели на веслах, как он слушался тебя и как старался… Чудо да и только! – Она почесывает свою голень и на мгновение касается подбородком колена. – Для него это будет ужасно.

Патрик соединяет руки на животе. Но тут же снова кладет их на подлокотники кресла.

– Ты еще должен позвонить своему другу Энрико, – говорит Данни. – И надо же, чтобы все произошло именно сейчас, когда я уже начала привыкать к нему! Два узла грязного белья как повод для знакомства – это и в самом деле уникальный случай! Я до сих пор не знаю, что это была за зеленая дрянь. Как будто он набил все карманы березовыми листьями или искрошенной брюссельской капустой. А как он стоял здесь, в перепачканной майке, с раззявленным ртом, будто его вот-вот опять вырвет… Я даже подумала, что ослышалась, когда он опять заговорил о своем раке желудка. Для писателя у него слишком мало фантазии, ужасающе мало. Ты никогда ему об этом не говорил? А правда ли, что он такой знаток Китая и Шопенгауэра… Трудно судить, сами-то мы знаем об этих предметах слишком мало. Спасибо и на том, что он не стал рассказывать байки про Бразилию… – Данни сует ноги в большие коричнево-клетчатые шлепанцы, стоящие перед ее стулом. – Его даже нельзя попросить накрыть на стол. Он непременно что-нибудь разобьет, а вилки и ножи разложит так, как кладут палочки для игры в микадо. Я удивляюсь твоей снисходительности. Правда удивляюсь. Только потому, что он клянется, будто между ним и этой ненормальной ничего не было? А если он тебе врет, если все-таки было? Может, в свое время она просто захотела с ним переспать?

– Нет, – говорит Патрик и поджимает губы. – Наверняка нет.

– Да откуда ты знаешь… – Данни правой ступней потирает свою левую лодыжку и потом сует ногу обратно в шлепанец. – У Терри опять блохи. – Она закидывает одну ногу на другую. Правый шлепанец держится только на кончиках пальцев. – Я постоянно спрашивала себя, как женщина может дойти до того, чтобы убежать от тебя – дай же мне закончить, – причем не к кому-нибудь, а к такому вот типу. Удивительно. Каждый раз, когда он заявляется сюда, я себя спрашиваю, как…

– Лидия…

– Не надо! Прошу тебя, Пат. Не произноси здесьее имени.

– Я только хотел сказать, что она ушла от меня не без причины. – Он быстро взглядывает на Данни.

– Пат, – она гасит сигарету о блюдечко. – Представь – есть некий тип, который через каждые две фразы повторяет, что собирается покончить с собой. Это господин Энрико Фридрих, человек, который хотел бы видеть себя писателем. И вот другой человек усаживается рядом с ним, берет за руку и терпеливо объясняет, почему ему не следует так поступать. Этот другой человек – ты. Неделю за неделей ты подбадриваешь его, рассказываешь ему, сколько всего хорошего есть в жизни, пытаешься освободить его от страха. Говоришь, что он может претендовать на получение денежного пособия, это точно, может даже получить какую-то сумму на приобретение новой стиральной машины. – Данни поднимает три растопыренных пальца. – Он, однако, находит особое удовольствие в том, чтобы охаивать все, что ему предлагают. В этом – его истинное призвание и его хобби. Он, мол, не имеет ни одного близкого человека, ни работы, ни друзей – ничего, ничего, ничего. Мне все это представляется крайне удручающим, по крайней мере для тех, кто в данный момент находится с ним рядом. А в довершение он еще облевывает чужую постель и рыдает так, что его душа чуть ли не расстается с телом, – потому, видите ли, что чувствует себя одиноким. И если в конце концов кто-нибудь скажет, что, мол, может и вправду самое лучшее для него – осуществить то, о чем он все время болтает, то, боже мой, что ж в этом удивительного? И ведь ты ему этого не сказал. Ты поделился своими мыслями с ней. Ну и что тут такого? Ты ведь не говорил, что обрадуешься его смерти. Абсурд какой-то! И потом, ни один из тех, кто постоянно болтает о подобных вещах, никогда их не делает. Это тоже важный момент. Тот, кто действительно хочет совершить такое, об этом не говорит. Или я ошибаюсь? Разве не так, Пат?