Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

По фотографии видно, что ее красота, как говорил Тузик, слишком яркая, броская, редкая, как красный флаг в “Броненосце “Потемкин”. На бумаге – но не в жизни – красоту можно разложить на составные части. Одна маленькая ножка выдвинута вперед, что создает острый конец треугольника, вся фигура будто сходит на нет. Земли касается только узкая туфелька, точка каблука. И от этого женщина кажется воздушной, невесомой, летящей вверх. Круглые бедра, узкая талия, высокая грудь. Платье – очень простое, если не знаешь, каким трудом досталась эта простота. Платье служит хозяйке каждой своей складкой и вытачкой, оно обхватывает тело, как панцирь. Как будто кто-то нарисовал идеальную женскую фигуру и закрасил ее грифелем, не нарушая очерченных границ. Лицо. Не по возрасту пухлые губы. Полуулыбка. Большие, широко расставленные глаза. Счастье в глазах. Глаза улыбаются, дополняют улыбку губ. Все лицо светится счастьем. Праздник, а не женщина!

Фотография снята где-то в девяносто втором году, когда мы все только перебрались в Канаду, почти сразу же после смерти отца. Моя мать быстро нашла себе нового мужчину – двадцатилетнего мальчика. Она давала частные уроки пения, Александр был ее учеником. “Начнем сначала, с той же ноты!” – говорила она ему, складывая губки сердечком. Те немногие слова, что она знала по-французски. Он написал ей любовное письмо и пытался повеситься, его спас ли. Наверное, ей казалось, что это возможно в жизни – начать все сначала, с той же ноты. Откуда взялась в ней эта неисчерпаемая, неистовая радость жизни? Может быть, моя мать – большая актриса, самая большая из всех непризнанных актрис.

…Конец в черно-белом советском фильме, в котором мы все играли, наступил по правилам искусства социалистического реализма. Добро победило зло. Снова кто-то решил за нас, вместо нас – какие страницы вырвать, а какие вклеить, хотя от этого в книге не стало больше правды. Горбачев объявил по телевизору, что театр закрывается, пора расходиться. Советский Союз приказал долго жить.

Я стоял на кухне, я только пришел с работы, был вечер. Отец сидел в кресле перед телевизором, мать – в спальне перед зеркалом, сестра – где-то дома, наверное, курила в туалете. Все на своих местах. Горбачев застал нас врасплох. Он, капитан, первым покинул тонущий корабль.

“Где вы были, когда умерла принцесса Диана?” Иногда я спрашиваю об этом своих друзей в Канаде.

Все помнят.

А где вы были, когда умер Советский Союз? Я был на кухне, мой отец – перед телевизором, моя мать…

Я должен сказать, что в тот момент во мне не было чувств, какие есть сейчас. Сейчас, много лет спустя, ненависть и любовь к Советскому Союзу живут во мне одновременно. Я переживаю смерть страны, в которой родился, как смерть любимого человека, который сильно страдал. И ты хотел, чтоб он умер, потому что любил. Или как переживал бы я, если б случилось, развод своих родителей, которые любили друг друга, а жить вместе не могли. А тогда? Был страх – легкий, привычный, больше похожий на безучастный интерес. Вот ушли Горбачева, а кто придет? И была уверенность – наше будущее совершенно не зависит от нас. Нас все равно никто не спросит. Нам только ждать и смотреть.

Наутро обменяли советские деньги, без объявления. Мы снова остались в дураках. Жизнь входила в свою колею.

Толпа быстро разорвала еще теплое тело на части, забила Союз до смерти камнями Берлинской стены. Свобода! Началось самое мирное время двадцатого века – потому что войны перестали быть мировыми, а раздробились на мелкие и локальные, когда убивают не массово и не где-то, а здесь, в твоем доме, твоего собственного отца. Советский танк вышел из военного парада и пошел наезжать на нас, безоружных. А перед ним стал возникать, как из дыма, бедный человек с авоськами, герой нового времени.

Ружье, что вынесли на сцену в начале пьесы, выстрелило.

Как начинается современная немировая война? Глупые бросаются вперед, умные бегут за ними, чтоб остановить. А погибают все.

Мой отец пошел утром на море. Один, мать не захотела вставать – слишком рано. Он был в светлых брюках и светлой сорочке с короткими рукавами, в светлой кепке. Он держал в руках голубое полотенце и вчерашние газеты, свернутые трубочкой. Он всегда носил с собой в кармане очки и маленькие ножницы. Даже на пляже, под солнцем, он “строгал” фразы. Привык.

“Когда мы встретимся?” – спросил он ее на прощание. Как тогда, на вершине горы Вере, в первый раз. Когда его сердце сгорело, обуглилось за ночь от любви, под дождем.

Никогда.

Город Гагры тянется вдоль берега моря, как песня. С одной стороны море, с другой – горы. Горы пытаются опустить ноги в воду, а город мешает. Когда началась стрельба в одном конце города, в другом еще ничего не знали. Надували матрацы, чтоб лежать-загорать или плавать. Пальмы вокруг, запах магнолий. Мой отец, наверное, раскладывал на камнях то, что настрогал.

Стрельба быстро перекинулась с одного конца города на другой. Люди не бегали под пулями, а метались. Туфли, все без пары, – следы. И тела.

Вы не видели пожилого человека в светлых брюках и светлой сорочке? В светлой кепке? С голубым полотенцем в руках?

Когда же мы встретимся?

Мать бежала вниз, к пляжу, а навстречу ей бежали кричащие женщины. Орущие женщины. Одна – в домашних тапочках, с ведром воды в руке. Она вышла из дома за водой, а назад уже не пускали. Оцепили все. “Не ходите туда, – кричали, – там стреляют!” И эта женщина бегала и кричала истошно и не выпускала ведра из рук, а воды там осталось – на самом дне.

Как будто все разом сошли с ума.

Когда люди мечутся под пулями в двух шагах от своего дома, в который уже не войти, могут ли быть среди них – нормальные?

Как будто все ждали первого выстрела, как сигнала к войне. Сразу вспомнили, кто в чем виноват. И свои школьные уроки.

“Не убьешь ты – враг убьет тебя”.

…Я не знаю, как погиб мой отец и почему – только голова. Может быть, он встал перед танком? Заслонил собой женщину в домашних тапочках? Он ведь и был человеком с авоськами – самым обыкновенным советским гражданином. Узнаю ли я когда-нибудь правду?

Нет.

Никогда.

На войне как на войне.

И я очень мало знаю о том, каким образом моей матери удалось выйти живой из города Гагры, где вдруг вспыхнула локальная, немировая война, в самый разгар курортного сезона. С сумкой в маленьких ручках. Единственное, что она смогла найти в груде изуродованных тел.

Она сидела возле этой груды тел до самой ночи, неподвижно, как статуя, и смотрела на тела, что подвозили на грузовиках или подтаскивали за ноги, волоча по земле. Иногда – тела, а иногда – обрубки. Потом она пошла, босая, через весь город, что тянется вдоль берега моря, со своей ношей в руке. Она решила тогда, что похоронит отца на вершине горы. Потому что она полюбила его на вершине горы.

Да, я спрашивал мать, было ли ей страшно. Она сказала, что страшно было только видеть трупы детей, потому что взрослые виноваты, а дети – нет. Но, когда люди мечутся под пулями в домашних тапочках, когда находят своих мертвых любимых, разгребая чужие тела, могут ли быть среди них – виноватые?