Софья Палеолог - Татьяна Матасова

Большую роль в разработке «римской» легенды сыграли эсхатологические размышления русских книжников. Библейская идея о последовательно сменяющих друг друга четырех мировых царствах восходит к Книге пророка Даниила. Ее толкование подразумевало Вавилонское, Персидское, Греческое и Римское царства. Именно они в образах зверей изображены на одной из фресок Андрея Рублева во владимирском Успенском соборе. Софья могла видеть подобные фрески в московских храмах. Христианские богословы полагали, что после падения последнего — Римского — царства должен наступить конец света. Однако этого не произошло. Тогда и начала складываться идея translatio imperii — перемещения духовного наследия Римской империи в другие государства. Большую роль в этой концепции играл религиозный мотив: Римская империя со времен императора Константина была христианской. В рамках концепции translatio imperii постепенно складывался образ «второго Рима» — Константинополя, столицы Византийской, или Ромейской (то есть Римской), державы, с XI века хранившего истину православной веры.

Вариантом русского восприятия идеи translatio imperii стала концепция «третьего Рима», воплотившегося в Москве. Согласно этим построениям, благодать Божия покинула первый Рим после 1054 года, когда римские первосвященники отпали от истинной веры. Взятие Константинополя турками в 1453 году рассматривалось как кара за «осквернение» веры греками, правители которых приняли унию 1439 года. Чистота апостольской веры и «римская идея» нашли пристанище в России: великая империя переместилась на Святую Русь.

Подробный рассказ о происхождении и развитии в России первой трети XVI века концепции «третьего Рима», изложенной монахом псковского Елеазарова монастыря Филофеем в 1520-е годы, — отдельная и очень сложная тема, и в книге о Софье, умершей в 1503 году, нет смысла в нее углубляться. Заметим только, что «римлянка» уже одним фактом своего существования дала мощный толчок русским интеллектуалам поближе присмотреться к бесчисленным культурным и символическим пластам, связанным с Вечным городом. И не случайно царя Ивана Грозного, внука Софьи, будет отличать блестящее знание истории античного Рима.

* * *

Время Софьи Палеолог было временем итальянского влияния на русскую культуру. Однако едва ли о Софье можно сказать, что ее личными стараниями культура Возрождения переместилась в Москву, подобно тому, как говорили о ее наставнике Виссарионе, трудами которого «Греция переселилась в Рим». Вместе с тем перестройка кремлевского ансамбля была значимой составляющей той атмосферы, в которой Софье довелось жить в Москве. Размышления же книжников о Риме были не только свидетельством гибкости и глубины их суждений об истории, но и — до определенной степени — результатом пересудов о великой княгине, что время от времени слышались на Боровицком холме.

У читателя могло сложиться впечатление, будто автор книги только и думает, как бы получше показать незначительность роли Софьи Палеолог в жизни Москвы конца XV века. Это не совсем так. Речь шла о том, что стоит различать круг личных забот и чаяний супруги Ивана III, вполне достаточных для матери большого семейства, и круг глобальных задач, стоявших перед страной. В решении некоторых из них современники и потомки видели роль самой великой княгини, тогда как в реальности эту роль играли наиболее талантливые греки из ее окружения. Не особенно чуткие к стилю журналисты первой половины 1990-х годов могли бы назвать эту группу «коллективной Софьей». Но значит ли это, что сама великая княгиня, погрузившись в воспитание двенадцати детей, была почти полностью исключена из «большого мира» и «большой политики»?

Если речь идет о времени до середины 1490-х годов, то ответ на этот вопрос будет скорее положительный. Софья Палеолог в течение первых двадцати лет замужества почти все время была беременна. «Подобный ритм семейной жизни серьезно ограничивал возможности активного участия Софьи в политической или даже в придворной жизни», — справедливо отмечает современный историк. Конечно, Софья общалась с иноземными послами, от ее имени посылались «поминки» (подарки) государям Европы, она слышала важные политические беседы, и даже сам Иван III мог с ней делиться какими-то сомнениями при решении важных государственных вопросов. Но все это не сильно приближало ее к реальной политической игре, в которой задавал тон ее державный супруг. Что же до разговоров и советов, то можно думать, что в них преобладала известная схема: «муж говорит, жена слушает». Доброжелательно выслушать порой важнее, чем дать совет. Вероятно, Иван III «проговаривал» перед женой свои заботы, замыслы и тревоги. И всё же долгие годы уделом Софьи были ласковое общение с мужем, дети, контроль за своей казной, домашним имуществом и столом, а также золотошвейная мастерская.

Традиционное для женщин занятие рукоделием в княжеских семьях издревле приобретало черты хорошо налаженного производства уникальных изделий — пелен, воздухов, платов, покровов, сударей и плащаниц. В светлицах княгинь работали самые искусные мастерицы. Высокий социальный статус покровительниц позволял им работать с изысканными материалами. Из светлицы Софьи вышли редкие по красоте произведения лицевого шитья, которые легко узнать по нарядным цветным крапинкам, рассыпанным по всему шелковому полю. Этот прием характерен для византийского и итальянского ренессансного шитья. В числе первых произведений, созданных в золотошвейной мастерской Софьи, были два покровца с изображениями Распятия и Младенца в Чаше, а также поручи с вышитой сценой Благовещения и образами святых Флора и Лавра. Они могли быть вложены великой княгиней в Троицкий монастырь в 1478–1479 годах, во время ее паломничества к мощам преподобного Сергия и после рождения долгожданного сына.

Московская жизнь Софьи не была идиллией, но ее уклад вполне вписывался в традиционные представления об обязанностях супругов в семье. Для этих представлений характерно, что мужчина ответствен за связи семьи с внешним миром, оберегая ее и принося извне все необходимое, а женщина — за мир внутри семьи. «Мужчина — владыка для женщины, то правда; без руководительства, осуществляемого мужчинами, начинания наши редко приходят к достохвальному концу», — со всей искренностью утверждала одна из героинь Джованни Боккаччо. Издревле женщине ближе домашняя — интимная и уютная — сторона жизни. Софья отвечала за «крепкий тыл» Ивана III.

Заметим, что даже в Европе — несмотря на последовательные «заявления о своих правах» женщин XVI века в общественной жизни — преобладало довольно однозначное мнение о их социальной роли. Его емко выразил Жан Боден, который в одной из своих «Шести книг о государстве» заметил: «Что же касается сословия или категории женщин, я не буду на них останавливаться; я лишь полагаю, что сим подобает держаться в стороне от любых магистратур, руководящих постов, судов, народных собраний и советов и уделять все свое внимание единственно женским и домашним делам». В России рубежа XV–XVI веков представления о роли женщины были еще более патриархальными. Домашняя власть и богатство в большинстве случаев не означали возможности широкого социального и политического влияния.