Дети Барса - Дмитрий Володихин

В одной деревне под Иссином он отчаялся и закричал на старшину деревни, глубокого старца, упрятавшего таблицу собственного лица в неровных линиях морщин. Отчего? Почему именно он? Тот отдал ему пяток лепешек, горсть фиников и мех с чистой водой, молча довел до кудурру на границе земель, которые тянули к деревне исстари, а там все-таки сказал:

— Ты, молодец, совсем простой. Из, новых людей. Таких мало пока, и все как глиняные. Ничего не понимаете, ничего не видите. Это, молодец, очень древняя земля. Такая древняя земля! Здесь люди раньше могли больше, чем сейчас. Они все знали, холодно ли будет на другой день или жарко. Сколько будут идти дожди, стоит ли строить новый загон для скотины или амбар для зерна… Заранее знали, понимаешь? Раньше, молодец, тут невозможно было сказать хотя бы одно слово неправды. Еще нельзя было написать хотя бы один знак неправды. Раньше, молодец, люди видели друг друга, чувствовали друг друга… не знаю, как тебе… посмотри, вон там — канал. Он весь открыт перед тобой. Два берега, вода, тростник, птицы… И люди были так же открыты, все видно. Теперь, молодец, заглянуть внутрь и все там увидеть мы не умеем. Или совсем мало. Вот дед мой — тот умел. И сестра его — тоже умела… Я умею чуть-чуть, в десятую часть дедовской силы. Но кое-что осталось. Они все… мы все… мы… чуем, если от человека веет бедой, правдой, гневом, любовью или чистым злом. Многие сами не скажут, как это они чуют… Ты пришел, искал любви, хотел жить между нас, хотел пристанища. Но сам ты никого не любишь, сам ты всем нам желаешь зла и гибели. Отчего? Я, молодец, не спрашиваю. Никто не спросит. Но такого человека никто не пожелает поселить рядом с собой. Может, в городе?

Он не стал говорить, что в городах Царства, в великих старых городах, да и в гордых новых, его скорее всего узнают, а потому наверняка не захотят оставить в стенах. В малых же он сразу попадется на глаза первосвященнику или слугам его, и те прочтут его немедленно, как читал Людей тот самый дед проклятого старшины.

Все ослабело в нем, одна только ненависть клокотала, как варево в медном котле. Ненависть жгла его изнутри. Ненависть не давала ему покоя. Он был слаб и давно бы свалился, чтобы испустить дух прямо на дороге, но сила ненависти оживляла его. В ту долю он принял хлеб из рук старшины и плюнул ему на одежду. В той деревне он украл нож. Этим ножом он срезал длинную прямую ветку ивы и заострил ее с одного конца. Присоединившись к какому-то казенному каравану, он в ночное время укрепил острие, хорошенько поджарив его над костром. Потом выждал глухого времени между полночью и восходом, подкрался к одному из спящих копейщиков, охранявших караван солнца, схватил его за плечо и легонько потряс. Тот открыл глаза и получил удар колом в горло; подергался, истекая кровью, но умер беззвучно, — убей спящего, и он обязательно вскрикнет или хотя бы застонет, а пробудившийся человек тихо расстается с мэ…

Он ничего не взял тогда. Убить — было его священным долгом. Кража испакостила бы убийство. Ивовый кол он оставил в горле мертвеца, возвестив силам невидимым, но могучим о своем действии.

Котел ненависти принял в себя щепоть кровавой приправы и ненадолго затих.

Он наловчился зарабатывать на жизнь игрой в дахат. В краю Полдня эту игру именовали «тавалети». Суммэрк называли ее «ки-эвен-ишиб». Ему даже дали прозвище Намманкарт — странствующий умелец. Явившись в город, он обходил постоялые дворы и питейные дома, обыгрывая каждый раз двух-трех любителей. Почти всегда ему удавалось победить. После этого его просили убраться прочь, точно так же, беспричинно не любя, откупаясь пищей и одеждой. Однако он заметил: стоило прийти в городской бит убари суммэрким, как его переставали гнать. Уродство его презирали, от запаха отворачивались, а от ненависти — нет. То ли ее здесь не чувствовали, то ли не считали за опасное лихо. А среди суммэрк было немало любителей побаловаться дахатом… В Кисуре он понял, что его ищут: убийство копейщика не растворилось в пучине войны.

Недалеко от Шуруппака он переправился через Еввав-Рат и по бесплодным землям, по краю пустыни, иной раз целую долю или даже две не встречая человевеского жилья, устремился в мятежную страну суммэрк, бедные задворки Царства, где еще вился на ветру гибельный огонек мятежа. Города он теперь обходил стороной. Страшный месяц аб застал его в дороге и едва не погубил. Больной, истощенный, он поселился в вымершей, то ли покинутой жителями деревне суммэрк. Когда мог, выходил на реку и ловил рыбу. Ею и жил. Когда нена-зываемая хворь, губившая его тело, не позволяла встать или ловля рыбы не удавалась, он попросту голодал. С голоду иной раз он съедал пойманную рыбину живой, не разводя огня. Огненный месяц таммэет высушил колодец. Он попытался было пить воду прямо из реки, но внутренности взбунтовались, не желая принимать внутрь мутное, вонючее, илом испорченное пойло. Какое-то время он провалялся в беспамятстве. Чуть не умер. В полубреду увидел степного льва, забравшегося в дом. Застыл. Может, зверь примет его за мертвеца и не станет рвать?.. Лев обнюхал его, отвернулся и побрел прочь. Или это было всего лишь видение? Окончательно придя в себя, понял: надо добираться до старого города Ура, он тут ближайший. В Уре его никто не знает, и никому не придет в голову искать его в этих местах. Сельские суммэрк, злые и бедные, могли продать его в рабство, а в городе все-таки царский энсн, войска, купцы… там порядок, там над ним не совершат беззакония, там можно как-то прожить. Он мечтал: дойти до города, заработать на пищу и жилье дахатом, изгнать из тела непонятную хворь, набраться сил… а там можно и возвращаться.

Потому что он хотел вернуться и отомстить. Да, именно так. Мстить. Долго, как можно дольше. Отбирать жизни царских слуг и воинов сколько выйдет. Если получится, собрать отряд таких же бродяг, таких же поверженных героев этой войны.

У него ничего не осталось на этом свете, кроме ненависти и мести.

Ненависть подняла его на ноги. Ненависть на протяжении двух долей ввела его по пустынной дороге. Ненависть дала ему силы прикончить душегуба, попытавшегося убить и ограбить его самого во время полуденного сна.

Наутро третьей доли едва живой Халаш, бывший лугаль нипурский, мятежник и убийца, вошел в старый город Ур.

Последний, самый дальний оплот Царства в краю Полдня был занят армией суммэрк. У ворот валялись неубранные тела царских копейщиков. Голые, обобранные, изуродованные. Оказывается, лугаль Нарам из Эреду по прозвищу Гу, то есть Бык, не сдался. Оказывается, мятеж набирал новую силу. Оказывается, Царству все еще есть чего бояться.

Халаш поглядывал на низкорослых воинов суммэрк в кожаных, войлочных и тростниковых доспехах, с тяжелыми деревянными щитами, каменными палицами, бронзовыми топориками, длинными копьями. Теперь их дело, их война и их победа его не касаются. Халаш покинул войну, перестав быть ее частью. Его собственная, личная война клокотала внутри. Сегодня он — жалкий бродяга, мечтающий выздороветь и убивать. Кому нужно такое добро? Прийти к Нараму и сказать: «Вот я! Хочу биться рядом с тобой, как было когда-то…» Нарам… хорошо, если не казнит сразу, а всего лишь посмеется. Ответит что-нибудь вроде: «Ты был лугалем, а теперь ты куча старого тряпья, которое лучше бы подпалить, чтобы не разводить мокриц". А может быть, укажет на него, Халаша, своим бойцам; те молча пробьют ему череп — таков обычай суммэрк… С ними требуется быть сильнее… — либо просто не связываться.