Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров

— Получи, Демьян… — подытожил штрафник.

— Расписаться не забудь, хе-хе… — закхекал Зарайский.

— Спасибо, Иван Семеныч… — поблагодарил Гвоздев, не обращая внимания на Зарайского.

— Распишетесь позже… когда немец свету прибавит… — поддержал шутку Дерюжный, но серьезным, свойственным ему тоном.

— Как нога? — вдруг спросил он Демьяна.

— Болит… — ответил Гвоздев с досадой и, одновременно, захлестнувшей его признательностью.

Раздосадовался он на то, что собственный голос показался ему каким-то дрожащим, жалующимся.

— Ничего, терпи… Поговорю с фельдшером… что-нибудь для раны чтоб. Или посмотрит твою ногу… Может, доктор… — пообещал замкомвзвода, играючи подымая одной рукой объемный мешок.

XVI

Гвоздев, совсем растерявшись, даже не успел пробормотать «спасибо», а Семеныч уже растворился во мгле, которая снова сгустилась до непроглядной. Но в душе стало светло от теплого человеческого слова и участия. И еще сухарь, твердый, как камень, который никак не хотел размягчаться во рту, но все равно добавлял приятных ощущений. Демьян, не в силах бороться с голодом, торопливо, судорожным движением руки засунул сухарь, еще когда пытался отвечать Семенычу.

Рядом в темноте скрежетала вскрываемая консервная банка, а Демьян наслаждался кисловатым вкусом ржаной массы, запивая ее водой из фляги.

— Во человек… — раздался голос Потапыча. — Голова… Каждого по голосу различил. По имени и фамилии помнит, у кого что, какие надобности, курящий там, или сахарку подсыпать…

— Ага, Гвоздю вон ногу чуть не отнял выше колена… — с ехидной насмешкой, набитым ртом, выговорил Зарайский. — Для пополнения мясных запасов старшины Мурзенко…

Демьян хотел ответить ему что-то резкое, но вдруг раздался протяжный хлопок. Он прозвучал так оглушительно громко и близко, что Демьян чуть не подавился ржаной массой и вздрогнул от неожиданности. Тут же запоздало, почти машинально, мелькнула мысль, что хорошо, что темно и его испуг никто не увидел.

— Винтовочный… — успел проговорить Потапыч, и звук его голоса заглушила череда последовавших один за другим выстрелов. Одиночные хлопки вдруг перехлестнула тарахтящая сухая очередь. Длинная, потом, с паузами в доли секунды, одна за другой — короткие. Потом они пошли стучать внакладку, одна на другую, свиваясь и замешиваясь с винтовочными выстрелами.

Беспорядочная волна звуков нарастала, двигаясь откуда-то от головы колонны, справа. Темнота по-прежнему оставалась непроглядной, отчего казалось, что стрельба раздается совсем рядом.

XVII

Вдруг раздалось гулкое «та-та-та». Пулемет бил оглушительно громко, как будто с дьявольской скоростью и силой мощный стальной пресс колотил по наковальне. Пулеметные очереди словно послужили командой. Темнота впереди озарилась красными всполохами, оттуда донеслись неясные крики, шум.

Как будто искра побежала по «переменникам». Темная масса силуэтов штрафников, смутно проглядывавшихся в свете снова подвешенной немцами осветительной ракеты, пришла в движение, закопошилась, зашумела, спешно запихивая в вещмешки недоеденные консервы, недоеденные сухари — в карманы шинелей и телогреек.

Откуда-то спереди, перекрывая трескотню выстрелов, донесся резкий голос Коптюка, потом его команду подхватили другие голоса, в том числе и зычный бас замкомвзвода. Дерюжный уже успел вернуться в голову маршевой колонны и теперь подгонял замешкавшихся в темноте бойцов.

Гвоздев не оплошал. Он, едва сдерживая волнение, шагал за спинами товарищей в прогалины, которые посветлели, то ли от трассирующих пуль, то ли от не желавшего гаснуть «фонаря». Они шли прямо на оглушительные звуки боя, от приближения к которым в груди Демьяна подымалась уже знакомая смесь страха и какого-то приподнятого волнения. То ли сердце стучит, то ли все громче и громче бьет пулемет.

Пульсирующая, гулкая, горячая волна поднялась внутри, отодвинув в сторону все остальное: боль в ноге, досаду, что не успел начать консервную банку, и в то же время довольство своей готовностью, когда началось, и тем, что он сообразил все-таки сначала перемотать портянку и обуть ботинок.

Добавился какой-то новый, непонятный звук. Как будто просочился сверху, из светлеющего сквозь черные стволы воздуха, набухшего беспорядочным треском стрельбы. Фьють, фьють… Только когда Демьяну на лицо упал сверху сук, он сообразил, что это свистят пули. Они пролетали высоко над головой, то и дело срезая, словно бритвой, с черных деревьев ветки.

Началось, неужели началось?.. Внезапно странный шелест возник исподтишка высоко над головой и рванул шагах в тридцати, озарив черный лес огненной вспышкой. Вот и ответ. Зашелестело сильнее, будто голые деревья, по какому-то дьявольскому волшебству, разом вдруг обрели густые лиственные кроны и зашумели под порывами сильного ветра.

Мины ложились позади, с каждым разрывом подступая все ближе, ударяя в спины нескончаемой чередой разрывов. Срезанные сучья и ветки, сломанные стволы с треском падали вниз, как будто за взводом гнался по пятам взбешенный великан, намереваясь настичь беглецов и разорвать каждого в клочья.

— По площадям бьют, гады… — со знанием дела констатировал голос Потапыча. — Батарея, не меньше.

Во время раздачи пищи замкомвзвода успел сообщить Потапову, что батальон прямо на марше разделился поротно, и их рота уже с час двигалась в отдельном порядке, и что якобы ее усилили двумя расчетами из пулеметного взвода и «пэтээровцами». Каково им там в хвосте, вместе с замыкающим третьим взводом лейтенанта Дударева?

Взвод перешел на бег. Впереди идущие забрали сильно вправо. Демьян на бегу вынул изо рта недожеванный, позабытый в суматохе сухарь и машинально сунул его в подсумок, прямо к промасленным пачкам патронов.

XVIII

Трескотня выстрелов и свист пуль не стихали, а разрывы мин позади становились все глуше, словно догонявший сумасшедший застрял в лесном буреломе. Заросшая рощицей ложбина начала принимать чуть вверх, а потом вдруг кончилась, вместе с деревьями и полумглой. В лицо, в уши, в глаза вдруг шарахнуло целым валом грохочущих звуков, с такой неожиданной силой, что Демьян зажмурился и вжал голову в плечи, едва не упав на колени.

Оттолкнувшись от земли ладонью и запрокинув винтовку опять на плечо, он огляделся. Остальные тоже кто пригнулся, кто припал на колени, а кто вжался в землю, сбитый неожиданно сильным порывом огневого шума, яростно накатывавшим со стороны окутанного мутным сумраком пространства. Мглистая муть, застившая обзор, не давала вглядеться вдаль, но все равно необъяснимо ощущалось, что впереди открытая местность, скорее всего поле, до краев, будто огромный водоем, наполненное смертью и страхом.

Воспоминание из далекого детства вдруг само властно всплыло в сознании растерянно озиравшегося Демьяна, когда он с родителями и знакомыми с папиной работы и их женами пошли на водохранилище, а погода вдруг испортилась, набежали тучи и поднялся ветер, и все спрятались от ветра под высоким берегом, а отец повел его показать воду, и, когда они поднялись на обрыв, пронизывающий влажный порыв вдруг ударил мальчику в лицо и чуть не сбил его с ног. Он бы и упал, если бы не сильная отцовская рука. Тогда, при виде бескрайней волжской стихии, укрощенной человеческой мыслью, его охватил невыразимый восторг. Вот отец говорил, что она укрощена, а каждое лето в водохранилище тонули и взрослые и дети, вот и Лешка Синявин, что учился на класс старше и жил в соседнем дворе. И когда маленький Дема увидел своими глазами бескрайнее, беспокойное море воды, до смерти проглотившее Лешку, он почувствовал, что укротить эту стихию невозможно.