Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

«Эх, с каким бы наслаждением я выбросил, вырвал с кровью этот недолгий кусок своей жизни, с жарким шепотом Светланы Павловны после её демонстративного раздевания: «Ну, иди, иди ко мне поскорее. Я тебя сейчас так ублажу – век не забудешь…» И улыбочка эта её – томная, зовущая, лишающая воли. И слова после: «Ох и хорошо же мне сейчас! Полно…» И ласки её бесстыдные… Но ведь нравилось же всё это! Что себе-то врать! Может быть, именно это больше всего и нравилось. И даже, иной раз, хотелось чего-то большего. Более того, порою эдаким гусаром себя мнил!..»

– Ты, Олежек, к счастью, не гладиолус, – частенько говорила мне Светлана Павловна после наших безумств и тут же поясняла: – Бывший директор школы тут за мной одно время ухаживал, «с серьёзными намерениями». Ну, дала я слабину – допустила его до тела. А он его погладить только и мог. Гладиолус, одним словом. Хотя и старше-то меня всего на семь лет был… Разок дело, да и то как-то по-быстрому, спроворит и задрыхнет, свернувшись калачиком. А у меня внутри – ведь только раззадорит понапрасну – всё так огнём и горит, жаром нестерпимым пышет и, слыша, как он беззаботно рядышком посапывает, мне самой белугой зареветь хотелось от неудовлетворённости желаний. Каких я себе только заманчивых картин в такие бессонные ночи не представляла… Турнула я его, одним словом, с его «серьёзными намерениями». А вскоре он и из посёлка укатил. В Хабаровск перебрался. Ещё оттуда письма два прислал, всё просил подумать над его предложением…

«Не может тайное не сделаться явным. Вот всё и вылезло, как шило из мешка, наружу. Да и от себя самого-то, от совести своей – разве скрыться, разве убежать… У-уу-ух!» – скрипел я зубами от этих безысходных мыслей…

Дверь избушки с лёгким скрипом отворилась и в образовавшуюся щель просунулась небольшая, сморщенная, с всклокоченными на макушке волосами, голова местного алеута Григория.

– Садарово! – весело поприветствовал он меня, улыбнувшись во весь рот, в котором одиноко торчало только несколько уцелевших зубов.

Войдя в помещение, он немного помолчал, покрутил туда-сюда головой, словно выискивая среди общего раскардаша место, где бы он мог примоститься, поговорить.

– Гляжу, сабсем тебе худо, паря, – продолжил он, усевшись на какой-то ящик в углу избушки. – Огня зачем не зажигаешь? Свет уже дали. Тоску свою зачем нянчишь? Она тебя от этого ещё больше сосёт, чернотой всё нутро наполняет. Шибко злым, как собака, можешь стать. Шаман, однако, тебе теперь только может помочь, просветлить… Завтра у нас праздник Кита. Мясо моржа будем есть. Весело будет! Приходи. Стряхни с плеч прошлое, как панягу тяжёлую скинь. Вперёд смотри! Не будь волной, всё время отступающей… Ты же ещё молодой!.. Придёшь? – без плавного перехода закончил он свой монолог.

– Приду, – пообещал я, зажигая свет и ставя на электроплитку чайник.

«Если бы Тая смогла меня простить, – я стал бы совсем другим человеком…» – вздохнув, подумал я, а вслух произнес:

– Чай будем пить. У меня есть сгущёнка и печенье.

Григорий закивал головой и снова радостно заулыбался.

Я и сам, будто почувствовав некоторое облегчение, улыбнулся ему в ответ. И мне даже хватило сил поинтересоваться, как там его младшая дочь Ола?..

Странно, что в эти долгие осенние ночи на Командорах, казалось бы, уже напрочь забытые эпизоды прошлой жизни вдруг ярко всплывали в памяти, тасуя прошедшие дни, словно колоду карт.

Припоминалось вдруг, как поссорился однажды, глупо и нелепо, с одноклассницей, которая в то время очень нравилась мне. И думалось тогда, что ссора эта навсегда, навечно и выхода из тупика отношений – не будет…

Шёл от неё домой и повторял одну и ту же, застрявшую в голове, фразу: «Ну, вот и всё… Ну, вот и всё…»

И так безысходно, так непоправимо всё казалось, что даже думалось всерьёз почти: «Под автобус бы, что ли, попасть. Чтоб всё кончилось разом. Но только – без боли. И чтобы уж не очень быть обезображенным…» И лишь глаза матери, такие любящие, тёплые, грустно задумчивые отгоняли эту мысль…

А на следующее утро я встал пораньше, – ещё затемно, хотя было воскресенье, – и в хорошем темпе пробежал на лыжах вместо своих, обычных по выходным, десяти километров, «тридцатку». На обратном пути, правда, уже едва передвигая ноги.

Дома выпил сразу чуть не литр настоя шиповника, заваренного с вечера в термосе, намешав ещё в этот настой черничного варенья. После чего, с гудом во всём теле, проследовал в ванную…

Хорошо помню, что дома в это утро никого не было.

В кухне на столе, где стоял термос, лежала записка: «Мы с отцом пошли на рынок. К обеду вернемся. Мать».

В квартире было тихо и немного даже сонно, будто все вещи в отсутствие людей вздремнули…

Отлежавшись в горячей воде с разведённой в ней морской солью, я тщательно вымылся, а потом ещё долго, закрыв глаза от удовольствия, стоял под душем, то и дело меняя температуру воды: с горячей на холодную и наоборот. И так много раз. Под душем, слушая мерное журчанье струй, я и попытался вдруг припомнить: «Из-за чего же это я вчера так раскис?». Сейчас я чувствовал лишь возникающую во всём теле бодрость…

И потом, после «водных процедур», когда с удовольствием пил на кухне кофе со сливками, жадно откусывая от бутерброда с ветчиной и с наслаждением вдыхая ароматный запах кофе, я снова задавал себе тот же вопрос и, отвечая на него, искренне удивлялся своему вчерашнему упадническому настроению. «Надо же было из-за такого пустяка – так расписаться…»

С одноклассницей мы помирились на следующий день, в понедельник. Правда, прежние таинственно-предчувственные отношения к нам так и не вернулись. И наша дружба сделалась обычной и будто слегка вяловатой…»

* * *

Проснулся я в бодром, весёлом настроении. Наскоро умывшись и одевшись, отправился к Римме. Мне так хотелось поскорее увидеть её!

– Хорошо, что мне не завтра уезжать, – за завтраком сказала она мне. – Завтра бы я, наверное, ещё не смогла.

Она была бледна, двигалась медленно, говорила негромко. И то и дело подёргивала плечами, словно её знобило в тёплом байковом халате.

О вчерашнем мы старались с ней не говорить, будто немного стыдились чего-то. Хотя Римма для меня сейчас была гораздо более близка, чем предыдущей ночью, когда в ней вдруг проснулся огнедышащий вулкан.

Я всегда пастельные тона предпочитал кричаще-ярким… Мне неосознанно хотелось взять её на руки и, качая, как малое дитя, ходить с ней по комнате, тихонько напевая что-нибудь хорошее.

Менее чем за сутки с нашей первой встречи что-то неуловимо изменилось в Римме. Она как будто стала менее красива, словно невидимая болезнь незаметно подкралась к ней, слегка исказив её прекрасные черты. Впрочем, от этого она не стала менее любима и желанна…

– А куда ты собираешься ехать? – спросил я.

– К ракетчикам. Они обещали прислать за мной вездеход. А от них – в стойбище, к орочам. Забрать книги, которые я отвозила им месяц назад, и привезти новые. Обратно они меня на оленях доставят… Я ведь ещё ни разу в жизни не ездила на оленьей упряжке… Да и много чего другого, как выяснилось уже здесь, я ни разу в жизни не делала и не умела делать… Думаю, что вся моя поездка займёт дня два, не больше. Но перед тем как прислать вездеход, военные заранее позвонят…