Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы - Николай Зенькович

Ни портретов, ни очерков об Алексее Александровиче не печатали, хотя официально он был реабилитирован вместе с другими партийными и государственными деятелями, проходившими по «ленинградскому делу» в апреле 1954 года. Шестого мая того же года в Ленинград приехали Н.С. Хрущев и тогдашний новый Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко, рассказавшие активу Ленинградской партийной организации правду о сфабрикованном на ее бывших руководителей деле. Краткие сведения о «ленинградском деле» и его организаторах содержатся в материалах XXII съезда партии, в частности, в выступлениях делегатов И.В. Спиридонова и Н.М. Шверника, занимавших в то время соответственно должности первого секретаря Ленинградского обкома КПСС и председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

И.В. Спиридонов говорил:

— К так называемому «ленинградскому делу» от начала до конца кроме авантюриста Берии приложил руку Маленков. На совести Маленкова гибель ни в чем не повинных людей и многочисленные репрессии. На его совести унижение чести и компрометация Ленинградской партийной организации…

Аналогичная мысль звучала и в выступлении Н.М. Шверника:

— Маленков несет очень серьезную ответственность за грубейшие нарушения устава партии и революционной законности, допущенные по отношению к Ленинградской партийной организации в 1949–1952 годах.

Вот, пожалуй, и все сведения о «ленинградском деле», опубликованные тогда в массовой печати. Были, безусловно, и другие, но они имели общий характер, обкатанные формулировки, не содержали никаких подробностей.

Я долго ждал удобного случая, чтобы рассказать Валерию Алексеевичу о загадочных словах Яши. Но в самый, на мой взгляд, подходящий момент решительность оставляла меня: а вдруг неожиданно поставленный вопрос причинит боль? И я молча проглатывал подготовленные вопросы, утешая себя тем, что в следующий раз непременно заведу разговор на эту тему. Наступал очередной момент, и снова все откладывалось на завтра.

А назавтра в воздухе запахло командировкой. Куда бы вы думали? В Ленинград!

Вокзал в Москве, от которого поезд отходит в Ленинград, называется Ленинградским. В Ленинграде, куда прибывал, — Московским. Рационально, по-деловому. Знаменитая «Красная стрела», о которой не одну песню успели сочинить, тронулась с Ленинградского вокзала за две минуты до двенадцати ночи — голубая мечта командированных.

— Кабы так да на всех магистралях, — вздыхает сосед по купе, завидуя жителям двух столиц, для удобства которых железнодорожное ведомство приняло такое решение. — Одно слово — столицы, — кряхтит он, привычно устраиваясь на верхней полке, — иначе нельзя, по Москве и Ленинграду иностранцы судят о нашей стране.

Правда, попутчик добавляет, что особенных издержек вроде не требуется, чтобы наладить транспортные сношения и между другими городами точно таким же образом, чтобы людям было удобно. Ан нет, в глубинке обойдутся, главное, навести марафет там, где скользят равнодушные взгляды тех, кто увидел полвселенной, кого ничем невозможно уже удивить, — пресыщенных, самодовольных иностранных туристов.

— И когда только научимся уважать себя, когда покончим с позорной привычкой оскорблять своих соотечественников невниманием к их потребностям, — ворчал себе под нос раздраженный сосед.

Третьим в купе был пассажир, внешний облик которого представлял полную противоположность недовольному, да еще в годах, провинциалу. Уравновешенный, розовощекий, жизнерадостность бьется в каждой черточке лица. Уверенные движения, властные нотки в голосе. Не иначе как москвич. Только они могут держаться так свободно и независимо в любой обстановке, везде чувствовать себя главными.

— Ну, все, тронулись. Шестьсот четыре версты до Ленинграда. Между прочим, астрономическое расстояние между двумя столицами — пятьсот девяносто восемь километров. Разница — всего шесть километров. А длина шоссе — шестьсот семьдесят четыре! Рельсы прокладывали сто пятьдесят лет назад, шоссе — перед войной. Умели предки строить, ничего не скажешь, — впечатлил он своей осведомленностью притихших попутчиков.

Через каких-то десяток минут дедуля-пенсионер обиженно смолк, его попытка противопоставить громовержцу свою толику информации, по мнению наивного провинциала, свежей и оригинальной, напоминала не более чем свист неумело выпущенной обессиленным воином стрелы на фоне мощного грохота множества орудий главного калибра. Я отчаянно бросился на выручку старику. И срезался на блокаде — теме, в которой считал себя далеко не дилетантом.

Эрудит явно чувствовал удовлетворение от своего превосходства, будто победил не дедулю с периферии, а выиграл в острейшей дискуссии с хорошо подготовленным оппонентом. Жданов, Жданов… Что Жданов? Его ведь никто не видел на передовой.

Был конец ноября 1987 года, в печати еще не появились разоблачительные статьи о роли Жданова в сталинских репрессиях, еще не были опубликованы наполненные горечью и гневом эссе Даниила Гранина, не было и газетных сообщений о решении ученого совета Ленинградского университета просить государственные органы рассмотреть вопрос о снятии имени Жданова с названия старейшего учебного заведения страны. Горбачевская перестройка еще только-только набирала силу, но уже расширялась гласность, с многих тем снимались запреты; пресса, телевидение, люди на улицах и площадях обсуждали наболевшее открыто и честно, не боясь, что их поймут неправильно. Но то, о чем говорил случайный попутчик по купе, откровенно говоря, настораживало и даже вызывало внутренний протест.

Со студенческих лет помнилось, что печально известные оценки творчества ленинградских писателей М. Зощенко, А. Ахматовой, композитора Д. Шостаковича и других крупнейших деятелей культуры появились на свет не без активного участия Жданова. Ошибочно оценили и доложили наверх, ошибочно попало в доклад — чего в жизни не бывает: искусство — вещь тонкая, хрупкая. Что касается роли Жданова в защите Ленинграда, то нигде и никогда сомнений ни слышать, ни читать не приходилось. Пожалуй, не со студенческих, а еще с детских лет нерушимо и прочно, сплошным монолитом, навсегда отложилось в сознании понимание исключительной роли верного сталинского соратника в обороне города на Неве.

Информация эрудита, мягко говоря, удивила. Жданов, мол, полагал, что враг не подойдет так близко к городу Ленина, а тем более не сожмет кольцо окружения. Убеждением быстрого и полного разгрома фашистов жил не он один; и этот оптимизм, простительный рядовым, простым людям, не должен был закрывать глаза опытному политику и стратегу, одна из задач которого — уметь предвидеть и самый худший вариант. Итог самонадеянности — не менее миллиона человеческих жизней.

Миллион? Здесь я не выдержал, подскочил на узенькой купейной койке и, заняв вертикальное положение, запальчиво отметил, что мне известна точная цифра жертв блокады.

— И сколько? — иронично спросил оппонент, с любопытством взглянув в сторону попутчика, который все время молча любовался его красноречием.

— Шестьсот тридцать тысяч человек! — воскликнул я. — Эта цифра приводится во всех научных источниках.