Дорогие дети. Сокращение рождаемости и рост "цены" материнства в XXI веке - Анна Шадрина

В советское время определенная последовательность жизненных этапов была институционализирована. Для женщин период послешкольного образования был связан с необходимостью «определиться» не только профессионально, но и «в личном плане». Раннее — в 20-ть с небольшим, по сравнению с опытом Западной Европы, замужество в «доконтрацептивную» эру чаще всего автоматически оборачивалось ранним материнством[322]. Молодые советские женщины, как правило, не откладывали рождение первенцев до утверждения финансовой стабильности семьи, полагаясь, во многом, на «институт бабушек». В этой связи выйти замуж и родить, по крайней мере, одного ребенка важно было до тех пор, пока бабушки «еще не очень старые» и могут помочь молодой дочери доучиться в вузе и обосноваться в профессии[323].

Норма раннего материнства поддерживалась и советской медициной, с точки зрения, которой наилучшим возрастом для деторождения считался промежуток между 18-ью и 28-ью годами. Беременным старше этого возраста врачи иногда предлагали аборт или, по крайней мере, кесарево сечение. Первенцев «в любом случае» рожали еще и потому, что в обществе, в целом считавшем аборты основным средством контрацепции, поддерживалась сильная риторика неминуемой бездетности в случае прерывания именно первой беременности[324]. Если первого ребенка рожали «из любви», не принимая в расчет прагматических соображений, то на появление второго ребенка семья уже «решалась», руководствуясь экономическими факторами. В случае если супруги чувствовали, что могут «позволить себе» больше одного ребенка, разница между детьми, как правило, составляла 5–6 лет[325]. Конечно, женщины рожали и вне брака. Однако именно такая последовательность — сначала брак, потом дети — являлась социально-одобряемым эталоном до конца 1980-х, когда общество стало более терпимым к внебрачной рождаемости[326].

Массово откладывать рождение первого ребенка в «нашей части света» начали только в 1990-е годы[327]. Так, если в конце 1980-х средний возраст появления первенцев в России составлял 22 года[328], то к 2010-му он вырос до 24,7 лет[329]. В Беларуси в 2014 году средний возраст матери при рождении первого ребенка составлял 25,7 лет[330]. При этом в крупных городах матерями сегодня становятся еще позже. Мои ранние двадцать пришлись на первое постсоветское десятилетие, отмеченное как экономическим кризисом, так и вновь возникшими возможностями социальной мобильности. В это время мне, как и многим моим сверстницам, казалось, что связывать себя семейными обязательствами — гораздо более рискованный выбор, чем инвестировать в учебу, карьеру и «личностный рост».

Таким образом, обстоятельства, вынудившие женщин изменить устойчивый сценарий репродуктивного поведения, были связаны с комплексом экономических, психологических и идеологических факторов, последовавших за коллапсом советской системы. С распадом СССР резко возросла безработица, параллельно чему возник новый рынок труда, увеличилась стоимость заботы о детях, ослабились строгие моральные нормы, стали доступными средства контрацепции, получили распространение новые семейные формы[331].

В современных русскоязычных медиа часто поднимается тема «инфантилизации 30-летних». В этом популярном сюжете моему поколению приписывается неспособность нести ответственность за взрослую жизнь, атрибутами которой обозначаются брачные обязательства, родительство и устойчивый заработок[332]. Однако проблема данной риторики состоит в том, что с ее помощью производятся попытки оценки жизненных достижений «нового человека» в «старых категориях». Дискурс безответственности остается слепым к социальным условиям, в которых когорты, рожденные в 1970-х и 1980-х годах, проживают свою взрослую жизнь.

С дезинтеграцией СССР вместе с рыночной экономикой в постсоветскую часть мира приходит ценностный поворот от «жизни для других» к «жизни для себя». Ульрих Бек называет этот процесс индивидуализацией, объясняя, что в условиях глобального капитализма распадаются ранее устойчивые социальные институты, такие как «экономический класс», «семья», «гендерные роли»[333]. Это означает, что система ценностей, сложившаяся в середине прошлого века с ее традиционными символами успеха: оформленным браком, определенным благосостоянием и детьми, не в состоянии описать новые, институционализированные потребности индивидов, сформированные рынком. В перспективе этих новых ценностей возникают новые способы рационализации репродуктивного поведения как результата ответственного и «осознанного» выбора. В качестве иллюстрации тезиса приведу небольшую цитату из интервью с одной из моих информанток, в котором она говорит о своих репродуктивных перспективах.

С. 33, психолог: