Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901) - Неля Васильевна Мотрошилова

рассудком его обязанностей, функций, предназначения (Verrichtung des Verstandes) (3820–21).

И вот тут – соответственно общефилософскому, заметим, совсем не психологическому стилю рассуждения Канта, а вслед за ним и Гуссерля, – обрисовываются позиции обоих философов по одному из самых фундаментальных общефилософских вопросов. Приводятся знаменитые слова Канта о том, что объединение заключено не в предметах и не заимствуется от них благодаря представлениям, но что оно и есть установление, создание (Verrichtung) рассудка – причем и сам рассудок есть не что иное, как априорная способность объединения, синтезирования.[177] Есть у Гуссерля в ФА и другая цитата из Канта, где говорится: «Мы ничего не можем представить себе связанным в объекте, чего прежде не связали сами; среди всех представлений связь есть единственное, что не дается объектом, а может быть создано только самим субъектом, ибо [установление связи] есть акт его самодеятельности».[178] В конце XIX века об этом еще не ведали и не могли ведать ни сам Гуссерль, ни его философские современники, но первое осознание молодым автором упомянутого «дефицита» в кантовском (и не только в кантовском) учении уже возникло, сохранилось и впоследствии, видимо, оказало свое воздействие.

Интерпретация понятия синтеза у Канта, представленная Ланге, также кажется Гуссерлю неудовлетворительной. Ланге говорит о «всеохватывающем синтезе» представлений пространства, который выдается им за «первообраз (образец, Urbild) всех синтезов», и в особенности тех, которые создают, как выражается Ланге, «прообраз всех дискретных величин»,[179] – а как раз к ним и принадлежит число.

Из всего сказанного понятен общий вывод автора ФА, касающийся теории синтеза и Канта, и его интерпретатора Ланге: «Учение о синтезе, с которым мы познакомились, является несостоятельным и покоится на существенных недоразумениях. Кант упускает из виду, что нам даны многие содержательные объединения, относительно которых невозможно заметить именно деятельность, создающую содержательные соединения. И Ланге снова же не обращает внимания на такие случаи, где синтезированные (zusammengesetzte) представления обязаны своим единством единственно и исключительно синтетическим актам, в то время как в первичных содержаниях объединение не имеет места или оно не рассматривается» (4118–27). Для Гуссерля такая констатация особенно важна потому, что Ланге выводит понятие числа из «соединения» пространственных представлений. «Это ошибочное [понимание], – пишет Гуссерль. – Именно понятия множества и числа сопротивляются такой трактовке» (4129–30). Следовательно, по Гуссерлю, упомянутая концепция Ланге не вскрывает специфику числа.

Но и общие философские, можно сказать, метафизические предпосылки и следствия учения Канта и его «исправления» в духе Ланге не удовлетворяют Гуссерля. Соответственно этим теориям «само сознание и тем самым субъективность должны впервые возникать из неосознанных впечатлений благодаря процессу высшего синтеза» (4013–15). Что касается Ланге и абсолютизации им представлений о пространстве, Гуссерль доказывает несостоятельность этого шага и на уровне объяснений априорного знания: у Ланге получается, что «все логическое и математическое мышление – это мышление в пространственных образах, причем пространство везде приводит к “происхождению априорного”» (4027–29). Гуссерль же – в противовес Ланге – дает свои первые формулировки, касающиеся сути названных наук. «В действительности в априорных науках (формальной логике и математике) речь всегда идет о продвижении внутри цепи взаимосвязанных отношений. Всякая аксиома оценивает отношения между отношениями» (4029–33).

Один из аспектов гуссерлевской критики в адрес Ланге (а отчасти и Канта) касается важного и перспективного для более поздней феноменологии понятия акта (представления или мышления). Его значение вытекает из того, что Гуссерль в известном смысле согласен с Кантом: сущность объединения, синтезирования заключена, скорее, не в характере содержаний, а в самом характере объединяющих актов сознания. Но тут, настаивает Гуссерль, сразу возникают новые вопросы, например, такой: «откуда мы должны почерпнуть понятие синтезирующих актов» (4223–24), если в разбираемых теориях они непонятно каким образом рождаются из первичных, почти что бессознательно полученных содержаний сознания?

Гуссерль решительно выступает против того в рассуждениях Ланге, что он называет «Unding», нелепостью, – скажем, против конструкций с некими высокопарными философскими словами, которые, полагает Гуссерль, оказываются несостоятельными, когда пытаешься связать с ними сколько-нибудь ясный смысл. Так, Ланге говорит о представлениях пространства, что они в качестве «прочной и определяющей первоформы (Urform) нашей духовной сущности» представляют собой «конститутивные свойства нашего рассудка», являются «истинным объективным противочленом нашего трансцендентального Я» (43, примечание). Эти и подобные псевдокантианские пассажи о «творческой деятельности», «творческих актах», якобы создающих некое новое содержание, Гуссерль считает «psychologische Undinge», т. е. бессмыслицами с точки зрения психологии. «Правда, в совершенно всеобщем смысле духовная деятельность, фиксирующая отношения (beziehende Geistestätigkeit), отличается от самых отношений (сравнивание отличается от равенства). Но ведь там, где говорят “о” таких видах деятельности, разумеют либо понимание соотносящихся содержаний, либо интерес, вычленяющий и охватывающий соотносящиеся точки, – все это образует необходимое предварительное условие для того, чтобы таковые содержания могли быть замечены. Но как и всегда, здесь никак нельзя утверждать, будто соответствующий акт творчески создает свое содержание»(432–11). Критический анализ Гуссерля в этой части ФА направлен, следовательно, на освобождение от привычек философии нередко подменять конкретное, по возможности точное и верифицируемое исследование сознания произнесением «высоких», торжественных метафизических заклинаний.

Вывод. Откликаясь на приведенное нами ранее частное замечание Ланге о том, что старейшие выражения, применяемые для числовых понятий, указывают на предметы в пространстве, Гуссерль утверждает: «Отсюда никак нельзя сделать вывод, будто человеческий интеллект при операциях счета с необходимостью ограничен пространственностью, если ближе имеются другие объяснения. Люди находят в примитивных культурах всего лишь поводы для исчисления групп пространственных объектов, и тогда их числовое понятие может соответствовать тому, что мы теперь можем обозначить совокупным именем “число (Anzahl) пространственных объектов”. Развивающаяся далее культура переняла старые слова, но между тем их значения на пути метафизического, в переносном смысле, употребления вышло далеко за пределы пространственной области. Подобно большинству понятий, числовые понятия уже проделали свое историческое развитие» (4329–33–441–5).

Данное уточнение тоже чрезвычайно важно для понимания позиции раннего Гуссерля. Когда он обращается к поиску происхождения, истоков математических понятий, прежде всего понятия числа, то лишь в самых редких случаях упоминает об исторических процессах их становления. (Но все же, как мы увидим, упоминает.) Эти понятия берутся в их развитой форме – после того, как они уже проделали свое историческое развитие. Дело здесь не только в подходе Гуссерля. Ибо именно так понятия вообще, числовые понятия в частности, обычно рассматриваются в теории познания, логике, философии математики, даже в психологии – все эти дисциплины отправляются от исторически сформировавшегося, в каком-то смысле «зрелого» (в историческом смысле) оперирования подобными понятиями. Конечно, и гносеологи могут обращаться, как это – очень редко – делает и Гуссерль, к сохранившимся