Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Навстречу ему метнулся кулак. Мир, в который Игнац еще не совсем вернулся, раскололся на куски от боли.

Александра, широко раскрыв глаза, огляделась.

– Здесь я еще никогда не была, – сказала она. Когда девушка говорила, вокруг ее лица появлялось небольшое облачко.

Генрих улыбнулся.

– Здесь уже почти целое поколение никого не было. Возможно, и пробегал кто-нибудь по коридору для слуг. Но так, чтобы по-настоящему быть здесь, чтобы восхититься всей этой красотой… – Он покачал головой.

Александра Хлесль еще раз покружилась, запрокинув голову. За многие годы смены жары и холода фрески и расписные деревянные потолки заметно пострадали, толстый слой многолетней пыли покрывал подоконники и декоративные стенные панели. Окна были слепыми; несмотря на январский холод, воздух в помещении оставался затхлым. Если, и звучало еще эхо прославленных торжеств, имевших место в зале Владислава в королевском дворце Града, Генрих его не слышал. Тем не менее он был полон решимости заставить его звучать – для Александры.

Обычно Генрих, чтобы сделать женщину уступчивой, применял совершенно другой подход: шла ли речь о горничной или дворянке, контраст между его ангельским обличьем и его свирепостью ослеплял всех. Его взгляд, казалось, излучал обещание исполнить любое, самое потаенное сладострастное желание, и это покоряло большинство из них – и служанок и аристократок, – причем последних несравненно сильнее. За ослеплением следовало извращение. С тех пор как Диана рассказала ему о его удивительном и внушающем опасение даре, Генрих наблюдал за ним в действии, экспериментировал, – но не пользовался им. После того как он чуть было не забил до смерти темноволосую шлюху, Генрих больше не осмеливался соблазнять женщин вне борделя: у него не было уверенности в том, что ему удастся контролировать свои чувства. Одно дело, когда тебя вышвыривают на улицу из борделя, потому что ты сломал нос и выбил парочку зубов какой-то красотке. Но столкнуться с подобными обвинениями во дворце – не важно, жалуется на него хозяйка дома или служанка, на лице которой остались совершенно определенные следы, – это уже совсем другое. Тут вряд ли отделаешься запретом переступать порог этого дома. Так можно и в тюрьму попасть, что, в свою очередь, приведет к тому, что он станет абсолютно бесполезным для Дианы и ее планов и сам подпишет себе приговор. Генрих допускал, что она лично наблюдала бы за тем, как подкупленный тюремщик будет душить его. Возможно, она даже села бы на него сверху и воспользовалась бы эрекцией, возникающей у мужчин при удушении, что для Генриха могло бы стать самым желанным смертным часом, если сравнивать его с беспомощным желанием, которое он испытывал к ней. Однако страх Генриха перед смертью, тем более смертью в ее присутствии, был сильнее. Знать о безжалостности Дианы и, несмотря на это, при каждой мысли о ней ощущать в себе огонь желание наслаждаться тем, что полностью находишься в ее власти, было весьма необычным видом извращения. Генрих, испробовавший почти все, всякий раз, думая об этой женщине, чувствовал, как его тело охватывает жаркий трепет.

Впрочем, что его раздражало, так это чувства, которые он испытывал по отношению к Александре Хлесль. В ее присутствии он вел себя весьма уверенно – и вместе с тем так, как будто оказался на совершенно незнакомой территории.

Уверенно, потому что в первую очередь Генрих испытывал удовольствие от мысли, что путь, к которому он вел Александру, должен был закончиться полным ее порабощением и тем, что тело девушки скоро будет до такой же степени принадлежать ему, как уже теперь принадлежала часть ее сердца. К тому же не осталось почти ни одной тайны об Александре, которая бы не была ему известна. Все, что знала приемная мать Изольды и что она выдала, было теперь известно и ему. Он с легкостью изумлял Александру исполнением ее маленьких, совершенно невинных желаний, поскольку знал их все. Так же легко Генрих заставил ее считать, что он ангел, посланный на землю Господом, чтобы подарить ей счастье и жить лишь для того, чтобы настраивать эту юную особу на веселый и счастливый Лад. Если бы его интерес в процессе завоевания женщины лежал в сфере преодоления трудностей на пути к ее сердцу, а не в задаче унизить ее и услышать мольбы о пощаде, как только он впервые овладеет ею, то все это, скорее всего, давно бы ему наскучило.

И все же… И все же каждый шаг на их общем пути вызывал у него ощущение, что он движется в совершенно незнакомом для себя направлении. Генрих с изумлением узнал, что у него возникало теплое чувство при виде ее удивления и восторга, когда он в очередной раз доставлял ей радость. Он был потрясен, когда понял, что его, хотя он и мечтал о том, как увидит ее обнаженной, привязанной к кровати и причинит ей боль, бросает в жар каждый раз, когда их руки случайно соприкасаются. Если он позволял своим фантазиям зайти достаточно далеко, он представлял, как они с Дианой вместе утоляют свой голод, истязая Александру, – точно так же, как они делали в первый день их знакомства с дешевой шлюхой. Однако в этих фантазиях Генрих неожиданно для себя думал о том, как он вмешается, чтобы не дать Диане жестоко расправиться с девушкой.

Это сбивало его с толку. Шлюхи в борделях у городской стены могли бы спеть песню (гнусавую, беззубую песню) о том, куда ведет растерянность Генриха фон Валленштейн-Добровича. Но Александра не присоединилась бы к этому хору.

Она подошла к окну и потерла стекло, чтобы посмотреть в него. Генрих знал, что вид Праги с этой стороны Града захватывает дух. Прозрачный вечерний свет, поднимающиеся вертикально вверх, в синее небо, столбы дыма, мозаика на черных стенах и белоснежные крыши домов заставляли город сверкать перед ее глазами. Внезапно она отшатнулась, будто ужаленная, и посмотрела на руку. Генрих тут же подскочил к ней.

– Заноза, – сказала Александра и показала ему пальчик. Рана была просто смехотворная, но он увидел каплю крови и почувствовал, как по его жилам расплавленным свинцом потекло возбуждение. Не задумываясь, он взял ее руку в свою и слизнул кровь с ее пальца. Затем поднял глаза. Взгляды их встретились. Он увидел, как ее лицо вспыхнуло румянцем. Девушка забрала у него свою руку, но помедлила, прежде чем сделать это.

– Прошу прощения, – сказал он.

Александра откашлялась. Генрих не ожидал, что она сделает ему выговор, и все равно обрадовался, когда девушка промолчала в ответ.

– Занозу непременно нужно вытащить, – заметил он.

– Моя горничная очень ловко управляется с иголкой и пинцетом, – ответила она. Голос ее дрожал.

– Несомненно.

Они по-прежнему стояли рядом у окна. Генрих почувствовал, что напряжение слишком возросло: все в нем требовало воспользоваться замешательством и поцеловать Александру. Однако он понимал, что было еще слишком рано. Она неминуемо будет принадлежать ему! И каждая секунда, на которую он откладывал это событие, делала его победу еще дороже, еще весомее и тем больше удостоверяла ее порабощение. Он отступил на шаг и почувствовал ее разочарование, о котором сама она, скорее всего, вряд ли подозревала.