Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

не целая наука — уметь проигрывать, и что, мол, благо тому, кто ее постигнет. Но Гриша не хочет ее постигать и, может, так никогда и не постигнет.

Словом, он был огорчен проигрышем, зол и не собирался это маскировать ни вежливыми словами, ни обаятельной улыбкой. И все же он улыбнулся, обаятельно, надо сказать, улыбнулся Попову.

— Ну ладно, спасибо, — неожиданно сказал он Володе и крепко, тот даже поморщился, пожал ему руку.

...Сражаясь тогда в шахматы с Поповым, Гриша, как вы уже знаете, забыл про старика с козой. Забыл Гриша и о том, какими словами указал он заступающему на пост караульному Селезневу на пребывание этого старика с козой в недопустимой (с его точки зрения) близости к запретной зоне.

Гриша забыл, а Селезнев запомнил. И от себя кое-что приплел. И пустил байку в ход. Гриша сразу же насторожился, когда заметил, что ребята над ним посмеиваются. В первый день все было еще не очень ясно — ребята вдруг начали задавать ему наводящие вопросы по поводу каких-то шпионов и шпионской аппаратуры, делая при этом вид, что Яранцев либо гроза шпионов, либо автор детективных романов, словом, величайший для них авторитет в этих делах.

Не зная еще, в чем дело, Гриша пока только беззлобно огрызался. Но на следующий день во время перекура у вкопанной в землю железной бочки с песком Селезнев по требованию уставшей от классных занятий публики очень красочно изобразил ту словесную сдачу поста, даже голос Яранцева и тот передал почти похоже.

Все смеялись до упаду, а Яранцев страшно обиделся. Еще бы! Этот клоун Селезнев изображает его, Яранцева, дурачком, простаком и, что хуже всего, явным паникером. Ну, зачем он врет, будто Гриша сказал ему, что старик стопроцентный иностранный шпион и что в рогах его козы размещена рация, а также кино- и фотоаппаратура.

Такое придумать?!

Ну, погоди!

Вслух он, конечно, этого не сказал. Бросил только ничего не значащее: «Силен!» И все, насмеявшись вдосталь, решили, что инцидент исчерпан. Кто-то даже похвалил Яранцева: «Молодец, парень, шутки понимаешь». И Селезнев обрадовался, что все сошло хорошо.

— Ну, да это, конечно, только шутка, юмореска, — сказал он, довольный.

«Я тебе покажу, как со мной шутить», — твердо решил Гриша. И показал.

Каждый вечер перед сном Селезнев обычно дольше других задерживался в умывалке — он проделывал какую-то особую водную процедуру, по какой-то особой, где-то вычитанной системе.

Яранцев не преминул воспользоваться этим обстоятельством.

— Минуточку внимания, господин клоун, — сказал Гриша, когда они остались одни в умывалке. — Видите ли, я присутствовал на вашем удивительном представлении без билета, а я привык за все платить. Словом, получайте! — И врезал. Правой, крепенько так, с размаху врезал Селезневу по левой скуле. И тут же Гриша почувствовал, что сейчас на него обрушится страшный, сокрушительный удар. И не просто какой-нибудь, а по всем правилам боксерской науки и техники. Такой удар, после которого «брык с копыт» и, считай хоть до тридцати, — не поднимешься. Кстати, слово «почувствовал» — не обмолвка, потому что Гриша действительно сначала только почувствовал опасность (должно быть, о ней сигнализировало какое-то особое атавистическое устройство) и только затем уже увидел, как Селезнев мгновенно принял боксерскую стойку: левой рукой прикрыл голову, а правую, согнув в локте, чуть отвел назад.

Кулак свой Селезнев нацелил Грише в подбородок, и было совершенно ясно, что от удара уже не укрыться, не увернуться.

Но Селезнев не ударил, а, напротив, рассмеялся.

— А у тебя отличная реакция, — сказал он, смеясь, и опустил левую руку. — Ты сразу весь сжался в комок, как еж, только безыгольчатый.

— Смеешься! Ты еще смеешься!

Гриша рассвирепел.

— А ну, давай, давай! — закричал он, теряя над собой контроль.

— Да ты псих, что ли? — удивился Селезнев. — Ну, чего ты кричишь, услышат.

— Плевать, пусть услышат, — сказал Гриша.

— А ты не плюйся, нехорошо. Лучше водички холодной испей, она успокаивает, — сказал Селезнев, опуская правую руку и разжимая сжатые до этого в кулак пальцы.

— Не смей издеваться, слышишь?

— Слышу, не глухой. Но и ты меня послушай: драки не будет. И не провоцируй меня, не получится.

— Это почему же?

— Потому, что не люблю я драться.

— Принципиально?

— Принципиально.

— Так-с! Оказывается, я имею дело с сектантом-непротивленцем. Ну что ж, схлопотал, брат мой во Христе, по левой, подставляй правую.

— А вот уж на это не надейся, — сказал Селезнев. — Больше я тебе не подставлю. А полезешь — получишь сдачи.

— Сдачи? Отлично, — обрадовался Гриша. Он все еще надеялся расшевелить Селезнева. Не станет же он бить человека, который не защищается. Ну, один раз стукнуть для затравки, это еще не грех, это как вызов на дуэль. Получив пощечину, от поединка уже не отвертишься. А так бить парня, когда у него руки по швам, стыдно. Но раз Селезнев уже грозится дать сдачи, — значит, все в порядке.

— Отлично, — повторил Гриша. — Так у нас дело пойдет. А за сектанта извини — ошибся.

— Ладно уж. Конечно, я никакой не сектант, но я боксер.

— Ну, тем более.

— Что тем более? — не понял Селезнев.

— А то, что ты мне очки втираешь. Боксер, а говоришь, что не любишь драться. Что же еще делают боксеры, если не дерутся?

— Боксер не дерется, боксер ведет бой.

— Слова! — сказал Гриша. — Словесная маскировка. А сущность одна и та же.

Сказал он это не очень уверенно. Зуд в кулаках уже прошел, сердце остыло. Словом, если по-честному: драться ему уже не хотелось. Но и отступать так просто тоже нельзя. «Еще подумает, что я струхнул, узнал, что он боксер, и на попятную. А мне все равно, кто он».

И, разжигая себя таким образом, Гриша стал напирать на Селезнева. Это был испытанный, мальчишеский прием: идешь грудью вперед на противника, — значит, ни чуточки его не боишься.

Отступив на полшага, Селезнев досадливо пожал плечами.

— Да брось ты, — сказал он Грише. — Ну, чего ты петушишься? Я же сказал, драки