Невидимая девушка - Лайза Джуэлл

Когда Алисия, наконец, ушла, я увидела, что Роан просто стоит на тротуаре, раскачиваясь взад и вперед. Я сняла на телефон, как он идет назад к дому.

Но тут меня окликнул Клайв.

– Я ухожу, – сказал он.

– Подожди, подожди, помоги мне спуститься! – крикнула я.

– Мне пора спать, – сказал он.

– Нет, Клайв, подожди.

Он, похоже, собрался уйти и оставить меня там, поэтому я спрыгнула, но неправильно рассчитала высоту. В прыжке моя нога задела стену, и я почувствовала, как рвутся мои штаны. Я тяжело приземлилась на пятую точку и уронила телефон. От удара у меня перехватило дыхание. Я хватала ртом воздух, чувствуя, как через дырку в моих штанах сочится кровь, но мне удалось подняться на ноги. Я пошарила в траве, нашла упавший телефон, затем протолкнулась мимо Клайва и побежала следом за Алисией. Я хотела убедиться, что с ней все в порядке.

Я почти догнала ее, когда услышала щелчок и жужжание камеры наблюдения рядом с особняком за высоким забором, которая повернулась, чтобы наблюдать за мной. Я пригнулась и плотнее натянула на лицо капюшон толстовки, чтобы остаться невидимой.

Шедшая впереди меня Алисия зашагала быстрей. Она знала, что за ней следом кто-то идет. Я ускорила шаг, чтобы догнать ее. Но затем я снова пошла медленнее, когда услышала сзади чьи-то приглушенные шаги и увидела длинную черную тень идущего за нами человека.

Еще до того, как я увидела его лицо, я знала, чья это тень.

На следующее утро завтрак был такой – чуть теплая каша, маленький банан и какой-то непонятный сок – может, тропический? Оуэн думает, что, когда придет время вернуться домой, ему будет не хватать тюремной еды. Ему нравится тюремная еда. Это похоже на настоящую еду, но без ненужных прибамбасов. Ему нравится, как она разложена на подносе, ему нравится не думать об этом. «Может, мне понравится тюрьма», – думает он. Может, он будет счастливее в тюрьме, чем в обычном мире, где ему приходилось принимать решения о еде, иметь дело с женщинами, которые смотрят на него так, будто он собирается их изнасиловать, беспокоиться о работе, о девушке? Может, такова его судьба? Вдруг полиция найдет тело Сафайр Мэддокс, разрезанное на куски, под его кроватью, и он внезапно вспомнит, что он действительно убил ее. И тогда дело закрыто, пожизненное заключение без права на условно-досрочное освобождение. Череда безвкусных, бесконечных блюд на подносах до скончания века. Возможно, теперь, когда он стал бессердечным убийцей красивой молодой девушки, последовательницы культа странных женщин, желающих выйти за него замуж, толпятся в очереди. Возможно, это был бы лучший исход для всех сторон.

Оуэн передает пустой поднос полицейскому по ту сторону двери. Полицейского зовут Вилли. Он болгарин. Он совершенно лишен чувства юмора, что не очень хорошо для человека по имени Вилли.

Уже восемь часов. Похоже, день сегодня солнечный. Возможно ли, задается вопросом Оуэн, менее чем за неделю угодить в тюрьму? Он потерял реальное представление о том, какой была раньше его жизнь. Тот чувак, который стоял в ванной Тесси, намереваясь подстричь челку, кажется ему чужим, каким-то далеким воспоминанием. Чувак, который раньше каждый день ходил на работу и учил подростков программированию, тоже кажется чем-то вроде сна. Тот тип из газет, инцел, склонный к оплодотворению впавших в кому женщин, – это вымышленная версия. Единственная версия, которая кажется ему реальной, – это тот, кто сидит сейчас один в своей камере в Кентиш-Тауне. Несколько секунд он разглядывает солнечные углы, нарисованные на стенах его камеры. Он испытывает странный момент надежды. Диана не считает его монстром. Этого достаточно. Это все, что ему нужно до конца его дней.

Его мысли начинают крутиться вокруг самих себя, улетая за пределы солнечной камеры, туда, где ему не нужно стричь челку в ванной Тесси, где нет запотевших окон его класса в Илинг-колледже, нет руки Тесси на его плече на похоронах матери, где его мать не сидит за кухонным столом, как будто она пьяна, но на самом деле мертва. Он мысленно возвращается к другой версии себя, симпатичному маленькому мальчику, который не желает улыбаться в камеру в студии модельного агентства. «Кто был этот малыш? – задается он вопросом сейчас. – Кем он был и как он здесь оказался?»

Он пытается вспомнить те моменты боли, которые могли довести его до этого. Он думает о разводе своих родителей, когда ему было одиннадцать лет. Развод, думает Оуэн, вреден для детей; это известно всем. Но было ли что-то особенное в том, как расстались его родители, что-то, что из всех бесчисленных возможных версий его личности могло привести именно к этой?

Он вспоминает дом в Уинчмор-Хилле, в котором они когда-то жили. Послевоенная постройка, облицованные каменной крошкой стены и крошечные окна, полная пауков веранда, темный комод, на котором стоит телефон, а рядом лежит блокнот, небольшая люстра. Его мать питала слабость к люстрам. Оуэн вспоминает, как она, прижимая к носу смятую салфетку, стояла на нижней ступеньке с телефоном в руке и разговаривала с подругой: «Я думаю, на этот раз все кончено, Джен. Честное слово».

Оуэн помнит запах сигаретного дыма, как тот поднимался вверх, туда, где он сидел на лестничной площадке. Оуэн вспоминает, как через минуту после окончания телефонного разговора спустился вниз и спросил:

– Что кончено, мама?

А она, улыбаясь, затушила сигарету и сказала:

– Ничего, Оуэн. Вообще ничего. А теперь возвращайся в постель. Тебе завтра в школу.

Но после этого он смотрел в оба, наблюдал за своими родителями, как ястреб, в надежде заметить то, что подскажет ему, что происходит на самом деле.

Внезапно по коже Оуэна пробегают мурашки. К нему возвращается воспоминание – воспоминание о том, о чем он думал все время, но потом, с тех пор, как умерла мать, не вспоминал годами, чтобы лишний раз не расстраиваться.

Он вспоминает, как однажды поздно вечером отец пришел домой с работы, и от него пахло лондонскими пабами. Оуэн увидел его с верхней площадки, увидел, как он уронил ключи на темный комод. Как расстегнул куртку. Увидел, как отец вздохнул, а затем расправил плечи, словно готовясь к чему-то.

– Рики? – раздался из гостиной голос матери. – Рики?

Его отец снова вздыхает и направляется к двери.

– Привет, любовь моя.

А затем, когда отец открыл дверь в гостиную, раздались звуки музыки, но не музыки из телевизора, а странной, мечтательной музыки – какой-то американец пел что-то о жестокой игре.

– Привет, дорогой, иди в мой будуар, – сказала его мать.

И Оуэн на цыпочках спустился по лестнице, заглянул через перила и увидел мать. Она стояла в комнате, полной свечей, в каком-то странном наряде: нижнее белье с прорезанными в нем дырками, что-то на шее, каблуки высотой в четыре дюйма, губы накрашены красным, и, когда отец вошел туда, мать схватила его за галстук и потянула к себе со словами:

– Я хочу, чтобы ты трахнул меня, как шлюху.