Орлы и ангелы - Юли Цее

Ну что ж, дождись ее здесь, говорю я с деланой любезностью, а она, когда вернется, наверняка отдаст тебе ключи, и машина снова станет твоей.

Поворачивается лицом к «домику» и шарахает кулаком по стене.

БОЛТ Я ЗАБИЛ НА ЭТУ МАШИНУ.

Ага, говорю я, понятно.

Приближается ко мне на два шага; стараюсь оставаться начеку на случай, если ему вновь вздумается на меня наброситься. Но ему нужен от меня только кисет.

Вы зашли слишком далеко, говорит он, я и не подозревал, что она поедет в Вену. Ты ей своей сраной историей совсем голову заморочил.

Я, спрашиваю.

А кто же еще, говорит.

Ага, повторяю, понятно.

Из-за тебя мы все в глубокой жопе, говорит он. С таким же успехом можно играть в крокет сердечниками из плутония. Это тебе понятно, что ли?

Я, говорю, вообще ничего не делаю. А вот насчет сердечников из плутония неплохая мыслишка.

Проводит обеими руками по лицу, сминает при этом только что сделанную самокрутку и нелепо оттягивает ноздрю, зацепившись мизинцем о пирсинг.

Конечно, другой сестры милосердия, кроме Клары, тебе не найти, говорит он сквозь растопыренные пальцы. Но для чего она тебе вообще понадобилась?

Вопрос не лишен значения, говорю, только тебя это не касается.

Клара моя подруга, говорит. Я был настолько глуп, что подбросил ей кое-какую информацию в связи с твоим случаем. А она ведь чертовски упряма.

Не могу с ним в этом не согласиться.

Язык я, конечно, зря распустил, говорит он.

Почесываю глухое ухо, чтобы потянуть время. Мысли у меня в голове слишком длинные, чтобы выстроить их в логической последовательности. Мне припоминается кое-что возможное — и меня в некотором смысле обеляющее. Я представляю себе, как Том в Доме радио принял мой первый звонок, прослушал его вместе с Кларой, а затем сказал ей: «Я знаю, кто это» или «Я знаком с этим типчиком». А может, побледнев, воскликнул: «Ах ты черт! Дочурка Герберта умерла!»

А кто, спрашиваю, ты, строго говоря, такой.

Смотрит на меня, колеблясь, отвечать ли. Не может понять, всерьез ли задан вопрос.

В настоящее время я пользуюсь польским маршрутом, говорит он. Известно ли тебе, что южное направление осталось далеко в прошлом?

Bardzo dobrze, отвечаю. Прошлое — это моя любимая пора года.

Пока он обстоятельно закуривает самокрутку, размышляю, стараясь сохранить полную концентрацию, о новых, упрощенных и облегченных схемах товарооборота и таможенного контроля с восточноевропейскими странами, которые сам же и разрабатывал в лейпцигском филиале конторы Руфуса, о схемах, практически передвинувших восточную границу ЕС где на пятьсот, а где и на все семьсот километров. Где-то на периферии сознания начинает маячить мысль о том, над чем, на кого и во имя чего я на самом деле, не исключено, работал, отбрасываю эту мысль, прежде чем она успела принять вполне недвусмысленные очертания, и заставляю себя думать о том, как это забавно — буквально на каждом шагу наталкиваться на людей, которым обо мне известно куда больше, чем мне самому.

Когда наши взгляды встречаются в следующий раз, его физиономия уже изменилась, сейчас он выглядит куда спокойней, разве что по-прежнему дышит быстрее обычного. Новая тактика. Не исключено, что так чудовищно нервничает он вовсе не под воздействием наркотика, а по какой-то другой причине. Может, боится чего-нибудь.

Послушай-ка, говорит он, у тебя крепкие нервы. Я знаю, что ты можешь сделать всех…

Или он самую малость спятил?

Так что же все-таки происходит, спрашиваю я у него.

Слушай… меня… внимательно… Не рассказывай им, что я ей помог. Такая толковая девица вполне могла до всего докопаться самостоятельно. Понятно?

Нет, говорю, ничего не понятно. Впервые слышу, а что именно, в толк взять не могу.

Самокрутка погасла, его щеки вваливаются, когда он делает последнюю тщетную затяжку. Нахожу в кармане брюк зажигалку и бросаю ее ему.

Вот именно, старина, с воодушевлением восклицает он. Тебя принимают за дурачка — вот и отлично! А будешь им рассказывать, болтай все, что хочешь, но обо мне ни слова. И Кларе тоже ничего не говори, лады?

Я повожу плечами, он принимает это за знак согласия и радуется не таясь. Сейчас он снова стоит так близко к стене и трясет головой с такой силой, что я не удивился бы, раскрои он себе череп.

Знаешь, говорит он, ведь от той капусты кое-что осталось. Если тебе, например, нужны деньги. Или еще что-нибудь.

Кроме Клары, мне ничего не нужно, говорю я ему. В конце концов, я здесь потому, что хочу поскорее подохнуть.

Великолепно, старина, говорит он, чем скорее подохнешь, тем лучше. Клару можешь оставить себе, мы все и так у тебя на крючке. А что касается меня, просто держи язык за зубами. А то, что ты крепкий орешек, я знаю.

Принимается рыться в карманах, больших, как мешки из-под картошки, извлекает наконец ручку с бумажкой, расправляет листок на колене.

Если возникнут проблемы, говорит он, лучше будет мне позвонить.

Подает мне и листок с номером телефона и ручку. При виде очередной трехцветной ручки «I love Wien» я с трудом удерживаюсь от смеха. Поворачивается и уходит.

А как же машина, кричу я вслед. Но он уже вышел за ворота.

Нахожу Клару на полу под спальным мешком из искусственного шелка, которым она, стащив его с гамака, укрылась. Она есть — и ее нет: надо знать заранее, что она тут, чтобы разглядеть ее под тряпьем. Вставляю ей в пальцы раскуренную сигарету, бормочет «спасибо». Слежу за тем, как вырастает и наконец отваливается пепел, как сигарета догорает до фильтра и начинает обжигать, и только после этого забираю окурок. Клара меж тем не сделала ни единой затяжки. Макс, тихим голосом окликает она. Макс, мне скучно.

Надолго это не затянется, отвечаю, сейчас уже каждой собаке известно, где мы. И они за нами придут.

О чем ты, шепчет она, какие еще «они»?

Те, что нас разыскивают, говорю. Росс и другие.

Никто нас не разыскивает, говорит она. Мы никому не нужны. Мы как прошлогодние газеты.

Но и они рано или поздно идут на переработку, напоминаю я ей.

Это место забыто людьми, говорит она, забыто людьми и Богом, это край света. Мореплаватели прошлых веков так и не сумели найти его, а вот мы нашли его, посреди города, этот окаянный край света.

Когда она лежит вот так — жалкая и бессильная — и выражается столь возвышенно, то кажется мне прекрасной, как никогда. Ее рубаха вся в пятнах и в пыли, грязь пристала и к коже, в особенности на сгибах конечностей, где скапливается пот. Лишь лицо у нее белое и чистое (я регулярно протираю его), кожа гладкая и как бы истончившаяся, словно готовая лопнуть, пойдя мелкими кровавыми трещинами, при первой же перемене выражения. Но выражение ее лица не меняется уже давно.