Осень на краю - Елена Арсеньева

Растрепанные женщины слезали с коек и сидели в сорочках,спустив ноги. Тускло горела в голубоватом чаду железной печи лампа, мелькалибликами обнаженные тела, вырисовывались тощие испитые фигуры и таяли, исчезая втени или вновь вырисовываясь на странном дрожащем фоне.

Молодая, тонкая станом женщина сползла с нар, пошла кдверям, отворачиваясь.

Шурка вздрогнул… что-то знакомое было в милом очерке лица, впотупленных глазах.

И тут он услышал, как ахнула Станислава Станиславовна.Повернул голову и увидел, куда она смотрит.

На полу, сложившись вместе головами, раскинув в стороныноги, «звездой» спали человек шесть парней лет по пятнадцати, а между нимилежала полуприкрытая рубашонкой девочка лет двенадцати.

Станислава Станиславовна шарахнулась за дверь. Охтин исмотритель этого не заметили, но Шурка, мигом про все забыв, ринулся следом.

Она стояла, зажав глаза руками, бормотала что-то по-польски.

– Я сейчас позову смотрителя, чтобы вас вывели, – то ли снежностью, то ли с ненавистью сказал Шурка. Как будто что-то переломилось межними в ту минуту, когда увидели опоганенное девчоночье тело…

Переломилось – и уже не срастется.

Странная тоска коснулась сердца, черная тень промелькнула вглазах… Шурка не сразу понял, что это по стене проскользнула тень быстроприближающейся фигуры. Чьи-то руки стиснули его плечи.

Станислава Станиславовна ахнула – ее испуганное лицо соткрытым ртом было последним, что Шурка увидел. Нечто темное, зловонное упалона голову, лишило дыхания. Руки ему заломили за спину, рванули так, что чуть невыворотили из плеч, сшибли с ног, ударили под ребра раз и другой… Шурказадохнулся от боли… Смутно почувствовал, что его подняли и поволокли куда-то.

– Давайте шибче! – прикрикнул голос, показавшийся знакомым.

Где он слышал этот голос? Где? Когда?

Его несли, тащили, волокли. Он задыхался, а рядом тяжелодышали.

Но вот остановились.

– А ну, пустите его с лестницы турманом, чтоб костей несобрал! – приказал тот же голос.

Шурку приподняли, начали раскачивать.

И тут зазвенел женский визг, да какой! Чудилось, мирозданьесодрогнулось от этого визга:

– Сыскны-ы-ые!

Шурка упал. Краешком живого, непомутившегося сознаниясообразил, что упал невысоко, даже не ушибся. Его отнюдь не «пустили турманом»,даже не швырнули, а просто уронили – может быть, с перепугу, всполошенныевизгом.

– Сыскная полиция! – взревел Охтин где-то неподалеку.

Выстрел, другой! Эхо пошло по узким коридорам, точновзрывная волна, и накрыло лежащего Шурку.

Грохот, топот, крики, матерщина, опять женский визг…

– Где он?! – орал Охтин, перекрывая все звуки. – Руки прочь!Если что… полиция с лица земли… всех! А ну, прочь руки! Стреляю! По ночлежкам!По ночлежкам! Разойтись! Старшие где? Пожалейте себя, дур-р-раки, вытравим жевсех! Пропустите! Где он? Где парень? Пер-р-рестреляю, сволочи, всех!

И опять выстрел – совсем близко…

– Уходи, беги, Мурзик! – громко крикнула какая-то женщина.

Шурка беспомощно возился, пытаясь подняться.

– Ага, вот ты где, Русанов, – громко дыша, сказал совсемрядом Охтин, рывком поднял Шурку и поволок за собой – от волнения даже забывснять мешок с его головы.

* * *

Передовой перевязочный пункт развернули так близко от местанедавно закончившегося боя, что первые раненые появились буквально через десятьминут после того, как перестали свистеть пули.

Варя оглядела стоявшее на изготовку медицинское «воинство»:двух врачей и двух фельдшеров. Из сестер она была здесь одна. Все прочиеостались при поезде – мыть новые, только что прицепленные товарные вагоны,приспособленные для перевозки людей и именуемые «теплушками». Специальнооборудованные или хотя бы плацкартные отчего-то не подали, видимо, они застрялина каком-то перегоне по нерасторопности железнодорожников – теперь такаянерасторопность называлась «трудностями военного времени», – и старшая сестрасанитарного поезда Ковалевская натурально «с бою» выдрала у станционногоначальства все, что было: вот эти товарные теплушки. Сестрам и санитарампришлось срочно набивать сенники, застилать простынями. Бой, отзвуки которогодоносились, пока поезд приближался, выдался достаточно долгий, никто не сомневался,что прежнего количества мест окажется недостаточно. Руководитьпереоборудованием и в поезде ожидать подвоза тяжелых раненых, нуждавшихся внемедленных операциях, осталась, конечно, сама старшая милосердная сестраКовалевская. А Варю она отправила в помощь медицинской бригаде.

Еще слышалась стрельба и не появились пока раненые, фельдшерДолгов разжег рядом с палаткой, в которой устроена была перевязочная, костер. Иначал таскать из ближней рощицы сушняк, которого там имелось почему-то вогромном количестве. На Долгова смотрели с недоумением: зачем нужен костер вразгар пусть и не жаркого, но и не шибко холодного августовского дня? Однакоон-то как раз оказался прав, этот фельдшер, уже набравшийся опыта войны.Первое, что испытывает раненый, это, конечно, боль. А потом – озноб,мучительный озноб от потери крови, и желание согреться.

Раненые подтягивались, и вот уже весь медицинский персоналпередового пункта занялся перевязкой. Однако у мужчин, не слишком набивших рукув качестве сестер милосердия, работа продвигалась довольно медленно. Раненыепостепенно накапливались, и им приходилось ожидать очереди. Они толпились укостра, стараясь хоть немного обогреться. У фельдшера Долгова, который этоткостер развел, несмотря на скрытые насмешки коллег, было теперь довольное игордое выражение лица.

– Варвара Савельевна, – подошел он к Варе, словно она быластаршей по званию. – Пока еще их в поезде накормят… Чаю бы им вскипятить, а?

О чае никто не подумал… Подошла дрезина с санитарами,которые должны были забрать первых раненых и отвезти их к поезду. Варя наминутку выбралась из палатки и, высоко держа окровавленные руки, добежала додрезины, велела санитарам с обратным рейсом привезти большой бидон горячегочая, а также взять на кухне побольше хлеба.

Спустя полчаса или сорок минут дрезина вернулась, горячегочая и белого хлеба раненым было предложено вдоволь, теперь в ожидании перевязкиони могли согреться как следует. Варе даже показалось, что на лицах тех, ктотеперь входил в палатку, уже не такое унылое и страдальческое выражение.