Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Главная сложность заключалась в том, что ты не хотел лгать. Когда тебя расспрашивали об опыте, ты тут же заявлял, что давно не работал каменщиком. Чем же ты занимался? Служил солдатом. А в ответ на более подробные расспросы, о том, где именно служил, ты всегда отмалчивался, Впрочем, на самом деле тебе раз за разом отказывали из-за ожогов. Ты пострадал гораздо меньше, чем сейчас, но попробуй вспомнить бытовавшие тогда предрассудки. Кто его знает, где он так обжегся, тем более что он скрывает подробности! Несомненно, зловещие…

По вечерам ты, чуть живой, ковылял домой, но перед домом останавливался — оправлял одежду и, стиснув зубы и кулаки, приклеивал улыбку. Я знаю, потому что наблюдала в окошко, а когда ты входил в дом — тут же пересаживалась, чтобы ты ни о чем не догадался.

Мне же было сложно приспособиться к новой жизни по иным причинам. На меня давила свобода.

В распорядке дня больше не было обязательных молитв, и я ходила в соседние церкви когда хотела, но молиться без надобности — это совсем другое. Я стала учиться готовить — в монастыре никогда этого не делала. Старалась обойтись свежими фруктами и овощами, надеялась, что такое испортить нельзя, но в один прекрасный день ты заявил, что хорошо бы съесть «чего поплотнее». Ты имел в виду горячую пищу, что-то мясное. Пережаренное, сырое, переперченное или недосоленное… я умудрялась испортить все, под чем разводила огонь, А ты улыбался и, пряча объедки по карманам, уверял, что с каждым разом получается лучше. Опять твоя доброта… В конце концов, хозяйке нашей надоели запахи с моей кухни, и она показала мне несколько полезных фокусов.

А впрочем, готовка по сравнению с ролью любовницы — сущая ерунда… Господи, как же мне было страшно! Но ты был, как всегда, терпелив — конечно же, гораздо более терпелив, чем я могла рассчитывать.

Может, дело в ожогах? Ведь порой тебе делалось больно даже от прикосновений. Ты не был девственником (само это предположение казалось наивным), однако никогда не извинялся за то, что знавал женщин и до меня. Просто было время до нашей встречи и время после, вот и все. Я оставила прежнюю жизнь позади; так же, приходилось верить, поступил и ты. И верилось мне легко… почти всегда, хоть иногда и приходилось незаметно сглатывать ревность.

Хорошо, что ты уже имел опыт плотской любви. Так странно, я всю жизнь пыталась — безуспешно — повторить все то же самое, но только в любви духовной. Мне никогда не требовалось тебя вести — лишь принимать. Ты раскрыл во мне невероятную чувственность. Я обнаружила, что… Взгляни на меня: столько лет миновало, а я все цвету! До сих пор не могу говорить об этом… В общем, я всегда соблюдала обеты, жила в благочестии, но потом, всего через пару месяцев с тобой, осознала, что раньше вообще не жила.

Как бы то ни было, я свыклась с жизнью вне монастырских стен. По-прежнему ходила в собор, но вскоре начала молиться за твое здоровье и успешные поиски работы, то есть за то, чего хотелось скорее мне, а не Богу. А потом стала заговаривать с бегинками на улицах и со многими даже сдружилась.

В принципе Церковь считала, что «любителям» не подобает лезть в дела Божественные; я думала иначе. Бегинки проповедовали на улицах, соблюдали обет бедности и очень отличались от церковных деятелей, многие из которых, как я вскоре начала понимать, были невежественны и даже развратны. На жизнь бегинки зарабатывали по-разному — работали в больницах, собирали пожертвования (а не навязывали налоги), по вечерам возвращались к себе в общину, а с утра начинали все заново. В искренности их нельзя было усомниться. Я очень быстро убедилась, что главная причина разногласий с Церковью заключалась в том, что на фоне «любительниц» священники выглядели весьма бледно.

Меня бегинки до конца понять не могли. Я умела пространно рассуждать о Библии, читала и по-латыни, и по-немецки. Изучила всех исследователей Библии. Я знала о Мехтильде Магдебургской, о ее мистическом учении, столь важном для бегинок, и была знакома с ее творением «Текучий свет Божества». Я все это знала, но не могла — не хотела — объяснить им, откуда или почему. Это было впечатляюще, но странно. Впрочем, больше всего бегинок занимали мои глубокие знания об изготовлении книг. Я знала больше, чем самые образованные среди них, чем даже те, кто создавал Библии бедняков, раздаваемые на улицах.

Приближалась зима. Ты так и не нашел работы и почти готов был сдаться под грузом повторяющихся отказов. На стройках начинали злиться на твои столь частые визиты, и каждый вечер ты все медленней тащился домой. Ты стал пилить себя за неумение «найти работу, как настоящий мужчина». Я узнала еще кое-что о мире — мужскую гордость. Мне хотелось помочь, но любые мои предложения ты встречал в штыки. И хотя злился на себя, а не на меня, результата это не меняло.

Еще одно серьезное препятствие заключалось в том, что у тебя не было необходимых любому рабочему твоего возраста бумаг, подтверждающих квалификацию. Пусть не твоя вина, пусть родители твои умерли, когда ты был еще ребенком. Проблемы от этого не уменьшались. Гильдия каменщиков обладала большим влиянием, а ты попросту не соответствовал их требованиям. Нужно было что-то делать, и делать быстро, потому что средства наши таяли на глазах.

И тогда я приняла два решения, но тебе ничего не сказала. Во-первых, предложила свои услуги бегинками. Без вступления в общину, в качестве вольной работницы.

Ничего сложного в их Библии бедняков не было — обычная ксилография, оттиск изображений и текста, но меня это все равно поразило. Из-за повальной неграмотности картинки были единственным способом дать людям представление о Боге. Истории из Нового и Ветхого Заветов изображались бок о бок, чтоб читатель поразмыслил, какая меж ними связь; бегинки не полагали своих читателей глупцами, напротив, пытались научить их мыслить. Я, однако, была уверена, что смогу улучшить написание текста и предложить более удачные комбинации картинок. Бегинки сомневались, но, увидев образцы работы, вынуждены были признать мое умение. Но все равно отказывались допустить постороннего человека в цех, и я решила, что пора рассказать о моей жизни в Энгельтале.

А уж после такого рассказа им и самим не терпелось, чтобы я присоединилась к ним поскорее. Конечно, вслух они не признавались, но, кажется, верили: чем больше времени они будут проводить со мной, тем ближе приобщатся к Энгельталю. Платить бегинки не могли, зато угощали хлебом и картошкой. Так, на самом деле, было проще: когда ты возвращался после поисков работы, я могла честно рассказать, что еду мне подали из милости. Не обязательно было признаваться, что я зарабатывала, а ты нет.

О втором моменте я тебе никогда не рассказывала. Пожалуйста, не забывай, что это было очень давно… я надеюсь, ты простишь.

Ты встал однажды утром и собрался вновь искать работу. Я небрежно спросила, по каким церквям ты пойдешь, и ты ответил, что хочешь начать со Святого Кристофа, потом попробуешь кларисок и Святого Квинтина. Куда дальше — ты и сам не знал. Ты вышел за дверь, подволакивая ноги, а я впервые после Энгельталя оделась в монашескую робу. Я пошла к церкви Святого Квинтина — ведь туда ты доберешься не скоро.

— Церковь будет такая красивая! — обратилась я к старшему мастеру. — Неф довольно низкий, зато приделы высокие. Интересное сочетание!