Весенняя коллекция детектива - Татьяна Полякова

Олимпиада оглянулась на кровать, опять посмотрела на него и потрогала ладошкой его губы. Добровольский поцеловал ее в ладошку.

– Ну что?

– Может, ты думаешь, что я все это проделывала сто раз с разными мужчинами, но… я не проделывала. У меня только Олежка…

– У тебя только я, – возразил Добровольский с досадой и вдруг сильно подхватил ее под коленки и бросил на кровать.

Олимпиада упала, тараща изумленные глаза.

Он упал рядом, повернул ее, прижал к себе, обнял со всех сторон, так что рядом с ним – или внутри его, потому что он был вокруг, – она почти не могла дышать. Он быстро расправился с ее клетчатой ковбойской рубахой, надетой по случаю плохого настроения – кажется, у нее когда-то было такое, – а в джинсах запутался, и, сталкиваясь руками и лбами, они стащили их вместе, и он провел большими ладонями по ее ногам, от щиколоток до бедер, вверх и вниз.

Олимпиада немедленно покрылась «гусиной кожей». Она старалась не смотреть на него, не могла, было неловко, а вот на ощупь он оказался приятным, и очень горячим, и очень большим. И вправду как медведь.

Медведь сопел и возился рядом, и его тяжелое дыхание разжигало кровь и разрушало рассудок.

Что-то странное случилось в тот миг, когда они вдруг очень крепко обнялись и прижались друг к другу. Как будто узнали друг о друге все – раз, и произошел таинственный обмен, кровосмешение.

Равновесие.

Трудно держать равновесие над пропастью и можно, только изо всех сил обнимая друг друга, не отпуская, так, чтобы совсем не оставалось места для страха и сомнений. Им больше некуда проникнуть – все занято.

И главное, что они узнали, – они подходят друг другу, они часть друг друга, они продолжение, эхо и, черт возьми, все, что угодно!..

Все правила прошлой жизни, все ее нюансы и детали, все грехи, сколько бы их ни было, хоть восемьдесят штук, перестали существовать. Сгорели. Исчезли и больше не вернутся, потому что – место занято.

Добровольский уже совсем ничего не соображал, и это было легко и приятно, он даже удивился мельком, как приятно ничего не соображать, а просто принимать то, что она предлагала.

Некогда было пробовать друг друга на вкус, смаковать и наслаждаться. Нужно было спешить.

И он заспешил, и Олимпиада заспешила тоже, и никто из них не помнил, как долго это продолжается и из какого далека придется возвращаться, когда все закончится.

Он помнил только свое безумие, и ее изумление, и еще какое-то странное хищное чувство, когда он непрерывно думал о ней: «Моя!», и больше ничего.

Только замечательное, ни с чем не сравнимое чувство равновесия и победы над миром.

А что может быть лучше?..

Потом он сразу заснул, провалился, словно ему дали по голове, и, кажется, очень быстро проснулся.

Олимпиада лежала рядом и смотрела на него задумчиво. Добровольский вдруг понял, что только что заснул, и пришел в ужас.

Он никогда не засыпал через минуту после секса и всегда точно знал, что делать этого нельзя, что это очень обижает женщину, которая рядом, и всякое такое.

Впрочем, определение «после секса» сегодняшнему Добровольскому не очень подходило.

– Я спал, да? – забормотал он и стал оглядываться, чтобы понять, сколько времени. – Прости, пожалуйста, как это я заснул?

Олимпиада пожала плечами. Лунный свет плеснул с ее плеча на кровать.

– Сколько времени? Я не могу найти часы.

– Они валяются на полу, – сообщила Олимпиада, – но не с той стороны, а с этой. Сейчас я тебе скажу.

Тут она пропала из поля его зрения, и он посмотрел – куда. Ничего не было видно, только возился какой-то холмик, на ощупь оказавшийся попкой. Добровольский схватил холмик и потащил.

– Ай, ай! Больно же!

– Да ничего тебе не больно!

– Больно!

Он подтащил ее очень близко, обнял за шею, поцеловал, и это продолжалось долго.

Когда закончилось, в голове гудел набат и грозно сгущались тучи, и стало понятно, что их настиг злой рок.

Противник перебрался через Великую Китайскую стену, и все вокруг пылало, как степь во время пожара. Потушить его удастся только совместными усилиями и только на короткое время.

– Боже мой, – сказал Добровольский, тяжело дыша, когда пожар был кое-как потушен. – Как я попал!.. Ну ладно ты, молодая еще, а я-то, я-то!..

Олимпиада засмеялась – ей нравилось, что он говорит «как я попал!», в этом слышалось обещание, которого ей так хотелось.

– А сколько времени? – спросил он, зевая. – Ты же вроде хотела посмотреть!

– Полвосьмого, – ответила Олимпиада и тоже зевнула. – По крайней мере было тогда, когда я смотрела. Теперь уж больше!

– Как полвосьмого? Полвосьмого чего?

– Утра, конечно, Павел! Или ты думаешь, что спал до вечера?

– Я думал, что спал пять минут!

Он не мог проспать всю ночь и даже не заметить этого! Не мог, и все тут. У него классическая бессонница с самой молодости, он всю жизнь принимает снотворное, и чем дальше, тем серьезней препараты! Он вообще не может спать в гостиницах, самолетах и в чужих постелях – только дома и если повезет! Нет, это невозможно!..

Часы показывали девятый час.

Обнаружив это, Добровольский вдруг совершенно расслабился, улегся обратно на подушку и обстоятельно пристроил на себя Олимпиаду Владимировну.

– Мне на работу надо, – сонным голосом сказала она. – Опоздаю, Марина меня съест! Ам-м! – И она укусила Добровольского в предплечье. – Возьмет и съест.

– Мне больно!

– Да ничего тебе не больно.

И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывали райские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры в правый угол.

– Я не храпел?

– Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался, чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?

Добровольский подумал.

– Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я очень плохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.

– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада и зевнула, – а я проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!..

– Зачем ты в семь ходила в ванную?

Тут Олимпиада ужасно смутилась.

– Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить, чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меня поцеловать, а у меня зубы не чищены!

Он подумал.

– Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную, чтобы почистить зубы?

– Всегда – хорошее слово, Павел.