Викинг. Побратимы Меча - Тим Северин

Pacca позвал меня с собой на берег реки. Я заметил, что остальные саами, глядя на нас, держатся поодаль. Мелкое теченье быстро бежало по камушкам и камням. Pacca держал в одной руке рыбное копье, а в другой — берестяную корзину для рыбы. Не останавливаясь, он подошел к большому скользкому валуну, который выступал над водой. Pacca некоторое время вглядывался в воду, потом ударил своим копьем, удачно насадив на него рыбину длиною в пядь. Он снял рыбу с остроги, разбил ей голову о камень и положил мертвую на камень. Потом поставил корзину себе на голову и произнес какие-то слова на языке саами, очевидно, обращаясь к самому камню, зачерпнул пригоршней воду, плеснул ею на камень и трижды поклонился. Кривым ножом, который каждый саами носит на поясе, он соскреб немного чешуи с рыбы и с этой чешуей в горсти вернулся в стойбище, где раздал чешую мужчинам каждой семьи. Только после этого люди начали готовить сети и лески и отправились на ловлю.

— Этот камень — сейд, — объяснил мне Pacca. — Дух реки. Я попросил у него удачной ловли для каждой семьи. Обещал, что каждая семья, которая поймает рыбу, принесет жертву сейду. Они будут делать это в конце каждого дня, пока мы здесь, и будут делать это всякий раз, когда мы вернемся на это место в будущем.

— Почему ты отдал рыбью чешую только мужчинам? — спросил я.

— Женщине будет несчастье, коль она подойдет к сейду реки. Несчастье сейду и опасность для самой женщины. Это может навредить ее будущим детям.

— Но разве не твою дочь твою я видел с охотниками в «водман»? Если женщины могут охотиться, почему они не могут ловить рыбу?

— Так было всегда. Моя дочь Аллба охотится, потому что она охотница не хуже любого мужчины, а то и лучше. Не всякий за ней угонится. Она быстрая и ловкая даже в самой чаще. Она всегда такая была, с самого детства. У нее только один недостаток — поговорить любит, болтает без умолку. Вот почему моя жена и я назвали ее именем маленькой птички, которая прыгает летом в кустах и все время говорит «тиа-а-тик».

С каждым словом Рассы мне все больше хотелось остаться среди саами, коль скоро они позволят. Мне хотелось узнать больше о колдовстве Рассы и уважить волю Греттира, разделив их образ жизни. Вспомнив о запасе рыбных крючков в моей поклаже с товаром, я взял и отдал весь запас Рассе. Он принял дар почти небрежно, словно то была самая естественная вещь на свете.

— Мы делаем свои крючки из дерева или из кости. Но эти куда лучше, — сказал он и разделил их между семьями.

— У вас все общее? — спросил я.

Он покачал головой.

— Не все. Каждый человек и каждая семья знает, что принадлежит им — одежда, собаки, ножи, утварь для стряпни. Но если кому нужно, они отдадут любую вещь. Не сделать так было бы неправильно. Мы знаем, что выживем, только помогая друг другу.

— А как же другие роды? Что случится, если вы захотите рыбачить в одной и той же реке или охотиться на оленя в одном и том же месте в лесу?

— Каждый род знает свою землю, — ответил он. — Многие поколения мы охотимся и ловим рыбу в одном и том же месте. Мы чтим этот обычай.

— А все же, если случится спор, скажем, из-за хорошего места для рыбалки в голодное время, вы будете воевать за свои права?

Pacca был потрясен.

— Мы никогда не воюем. Все силы мы тратим на то, чтобы найти пищу и кров, и чтобы наши дети росли здоровыми и почитали предков. Если другой род голодает и ему нужно наше место для рыбалки или охоты, они попросят, а мы, если можно, согласимся одолжить на время, пока их дела не поправятся. Да и земля наша такая широкая, что места хватит на всех.

— Все это мне кажется странным, — сказал я. — Там, откуда я приехал, человек сражается, чтобы защищать свое владение. Когда сосед пытается захватить его землю, либо чужак посягает на его собственность, мы сражаемся, чтобы выгнать его.

— Для саами в этом нет необходимости, — возразил нойда. — Если кто-то вторгнется на нашу землю, мы спрячемся либо убежим. Дождемся зимы, и чужакам придется уйти. Они не умеют здесь жить и не смогут остаться.

Он указал на мою одежду — шерстяную рубаху, свободные штаны, толстый дорожный плащ и те самые, плохо сидящие кожаные башмаки, в которых я стер ноги до волдырей.

— Чужаки одеваются, как ты. Они не знают ничего лучшего. Вот я и попросил мою жену и Аллбу сшить тебе одежду, больше подходящую для зимы. Они никогда еще не шили такую большую одежду, но дня через два она будет готова.

Нежданной пользой от просьбы Рассы сшить пригодную для меня одежды стало то, что его дочь Аллба, разговорчивая до невозможности, вдруг замолкла — на время. Обычно она болтала без передышки, в основном со своей матерью, а та работала молча и редко затрудняла себя ответом. Что там толкует Аллба, я понять не мог, но что речь нередко идет обо мне, не сомневался. Теперь же, когда она сидела рядом с матерью, тачая мою зимнюю одежку, оленьи жилы, зажатые в зубах, не давали ей вволю поболтать. Каждую нить для шитья нужно было отщепить зубами от высушенной жилы оленя, спинной или ножной, потом пережевать, чтобы размягчилась, и ссучить в пряди. Пока женщины жевали и шили, я помогал Рассе готовить пищу для семьи. Еще внове мне было и дивно, что у саами стряпней занимаются мужчины.

Должно быть, я прожил там четыре недели, когда случились события, изменившие мое положение. Первое событие было ожидаемо, но второе — совершенно нежданно. Как-то утром я проснулся в обычное время, едва развиднелось, и, пока лежал на своей подстилке из оленьей шкуры, я заметил, что внутри палатки как-то слишком светло. Перекатился и глянул в щелку меж землей и пологом. Дневной свет лился в щель, столь яркий, что мне пришлось зажмуриться. Я встал потихоньку, отвел дверную полость и вышел. Все стойбище было укрыто покрывалом тяжелого снега. Ночью прошел первый большой снегопад. Все, что оставалось снаружи — дрова, рыбные корзины, сети, спящие собаки — все превратилось снежные бугорки. Даже на шестерых оленях были снежные попоны. Пришла зима.

Как раз в тот день жена и дочь Рассы кончили мою одежду из оленьих шкур. Саами очень веселились, собравшись у нашей палатки посмотреть, как меня будут учить одеваться. Сначала рубашка из оленьей шкуры мехом к телу, потом облегающие штаны из оленьей кожи, которые неудобно натягивать из-за узких прорезей на лодыжках, и пара шитых башмаков с такими загнутыми вверх мысками, и вовсе без каблуков.

— На тот случай, коль наденешь лыжи, — пояснил Pacca. Он теребил сухую осоку, разделяя на пряди, потом свернул их в два мягких пухлых прямоугольника. — Вот, положи-ка это в башмаки, — сказал он. — Увидишь, это лучше любых шерстяных носков. Они будут греть ноги, а когда намокнут, высохнут, стоит только к огню положить.

Под конец он помог мне надеть длинную верхнюю рубаху саами из оленьей кожи. Она доходила до колен. Широкий пояс стягивал одежду. Я прошел несколько шагов на пробу, и ощущение было совершенно иным, чем в любой другой одежде, какую мне доводилось носить прежде, — теплая, плотная, и ногам свободно.

Второе событие имело место в ночь после снегопада. Войдя в семейную палатку, я обнаружил вторую оленью шкуру, лежащую на обычном моем спальном месте. Поскольку сильно похолодало, я, улегшись, натянул на себя и эту шкуру и уже почти заснул, да вдруг почувствовал, как край ее приподнялся, и кто-то скользнул ко мне. От угольев в очаге хватило света, чтобы разглядеть гостя — то была Аллба, дочь Рассы. Я видел отсветы огня в ее глазах, и на лице ее проказливое выражение. Она прижалась губами к моему уху и прошептала: «Тик-а-так», потом хихикнула и примостилась рядом. Я же не знал, что делать. Рядом спали ее мать и отец, ее сестра и муж сестры. Я боялся, что скажет Pacca, коли проснется. Так я и лежал, притворяясь спящим. Тогда рука Аллбы начала розыск. Потихоньку она распустила мой саамский пояс и стянула с меня штаны. Потом скользнула внутрь, под верхнюю рубаху и угнездилась рядом со мной. Она была нагой.