Самый дорогой товар - Жан-Клод Грюмбер

чувствовал теперь, как оно бьется у него груди. Да, сердце его билось, отвечая эхом маленькому сердечку товарной единички, которая наконец затихла на руках у жены и тянула теперь свои крошечные ручонки к бедному дровосеку.

Тот испуганно отпрянул. Когда жена, в свою очередь, протянула ему малютку, он еще попятился, словно от удара в грудь, машинально повторяя, что не хочет ни видеть, ни слышать, ни кормить это отродье, и подавляя в темных глубинах своего существа желание ответить этим доверчиво протянутым ручкам, взять кроху на руки и прижать ее к своему лицу, к своей бороде.

Опамятовавшись наконец и придя в себя, он вновь перешел в наступление, грозя своей бедной жене, что завтра она должна сделать выбор: либо он, честный дровосек и ее муж, либо этот ублюдок убийц Бога, которого она зачем-то держит на руках. И прежде чем жена успела ему ответить, он рухнул на кровать и уснул – на сей раз сном почти праведника.

10

Назавтра, чего бы ни касался ладонью бедный дровосек, он чувствовал, как бьется у него под рукой сердце товарной единички. Теперь в потаенной глубине своей души, окутанной незнакомой доселе нежностью, он тоже называл бессердечное отродье своей товарной единичкой. И когда он редко и совершенно случайно оказывался с ней наедине, палец его сам собой нерешительно тянулся к малютке, а та тотчас хватала его и не хотела отпускать. И сладостная, благодатная нежность у него в душе нарастала.

Случилось однажды так, что малютка, ползая на четвереньках по земляному полу избушки, вцепилась в его штанину и, помогая себе обеими руками, встала на ножки, держась за латку на колене. Бедный дровосек не удержался от крика: «Ох, старая! Иди сюда! Смотри! Смотри!» Малютка держалась теперь только одной рукой и, пошатываясь, пыталась сохранить равновесие. «Ты видишь? Видишь?» – радовался бедный дровосек. Жена дровосека ахнула и захлопала в ладоши. Малютка тоже попыталась захлопать, выпустила штанину и плюхнулась на пол, залившись звонким смехом. Бедный дровосек, согнувшись в три погибели, схватил кроху с пола и поднял ее, как победный трофей, с радостным криком: «Аллилуйя!»

Дни шли за днями, и бедный дровосек с женой забыли о бремени лет, о голоде, о нищете и убожестве своего удела. Мир казался им радостным и надежным, несмотря на войну или даже благодаря ей, ведь эта самая война преподнесла им самую дорогую на свете товарную единичку. Они разделили на троих целую вязанку счастья, украшенную скромными цветочками, которые подарила им весна, чтобы осветить их жилище.

11

Радость и счастье – хорошие помощники, и бедный дровосек трудился теперь усерднее, с новыми силами, товарищи больше ценили его и еще чаще приглашали на совместные возлияния после работы. Один из них, самый предприимчивый, наладился гнать домашний самогон из опилок. Он и поставлял выпивку. Рецепта этого самогона из опилок я не знаю, а даже если бы и знал, с вами бы им не поделился. Имейте только в виду, что пить его не рекомендуется: от этого древесного пойла в больших дозах можно ослепнуть. «Не важно, война – страшное дело, незачем и смотреть на такое!» – заявил самогонщик-любитель. Товарищи были славные парни и не дураки выпить. Они заливали за воротник после трудового дня, их-то ведь не ждал дома дар поезда и небес – товарная единичка, от одного вида которой можно было полюбить жизнь, хотя бы свою.

Иной раз вечером после тяжелой работы бедный дровосек тоже соглашался залить вместе с другими за воротник – бульк-бульк-бульк, – откладывая радость возвращения к своей обожаемой товарной единичке. Он снова был весел и делился своей радостью с товарищами по несчастью, и – бульк-бульк-бульк, тосты следовали один за другим. За что пили? За кого? Один предложил выпить за скорый конец этой окаянной войны – бульк-бульк-бульк. А потом выпили за скорый конец этих окаянных бессердечных – бульк-бульк-бульк. Когда зашла речь о бессердечных, один товарищ сказал, что поезд, который приходит с грузом и уходит обратно порожняком, везет неведомо куда бессердечных со всех концов света. «Пока мы рвем жилы и надрываем пупок за гроши, – подхватил другой, – бессердечные путешествуют на дармовщинку в специальных поездах!»

«Бессердечные, – вступил третий, – убили Бога и развязали эту войну! Они недостойны жить на свете, и эта окаянная война кончится только тогда, когда их поганого духа не останется на земле! – Бульк-бульк-бульк. – Пусть сгинет проклятая порода! – Бульк-бульк-бульк. – Смерть бессердечным!» – заключили они в один голос.

Впрочем, не совсем в один…

Бедный дровосек, наш бедный дровосек – вообще-то все они были дровосеками и все бедными, – наш, стало быть, дровосек выпил, но промолчал. Товарищи, все как один, повернулись к нему, ожидая, что он скажет. Долго ждать им не пришлось – бульк-бульк-бульк, – бедный дровосек вытер рот ладонью и в наступившей тишине услышал свои слова, сам удивившись:

– У бессердечных есть сердце.

– Как-как-как? Что ты такое говоришь? Что ты хочешь сказать?

И бедный дровосек удивился еще больше, когда выкрикнул оглушительным на сей раз голосом – таким, какого и не ожидал от своей глотки; так вот бедный дровосек, бросив жестяной стакан на расшатанный стол, у которого подломились ножки под ударом его кулака, встал и прогремел:

– У бессердечных есть сердце!

И он ушел быстрыми шагами, хоть и покачиваясь слегка, к своей избушке, к своему дому, с топором на плече, вдруг испугавшись той правды, что вырвалась у него, своей собственной правды: у бессердечных есть сердце. Страшно ему стало и в то же время легко, как гора с плеч, он был горд, да, горд, что выкрикнул это при всех, освободился, разом покончив с покорностью и молчанием всей жизни. Он шел к любимой жене и к зенице ока своего, которое самогон из опилок в тот вечер еще не ослепил. Он шел к своей товарной единичке, дару богов или кого другого, не важно, кто преподнес ему этот дар. Он шел. Шел и чувствовал, как его сердце бьется и бьется в груди, а потом вдруг поймал себя на том, что поет-распевает на ходу песенку, которую никогда не пел, да что там, ни эту, никакую другую, ведь он не пел вообще никогда. Он шел и пел, пьяный от свободы и любви.

А товарищи диву давались: «Эк его развезло с такой малости! Лыка не вяжет! Заговаривается! – Бульк-бульк-бульк. – Ничего, к утру проспится». И они тоже запели песни, которым научили их хозяева, охотники на бессердечных, захватчики, и вот о чем