Синее платье - Дорис Дерри

– Давай, – согласилась мать и убрала с лица мокрые белокурые пряди. В тот момент она выглядела немного неуверенной и даже смешной в своем узком бикини, как будто оделась не по случаю. И казалась уже гораздо менее стройной, чем когда лежала в шезлонге. Флориан хладнокровно отметил мелкие, вялые складки жира у нее на животе и бедрах. Она поежилась от его взгляда, скрестила руки на груди и отставила в сторону ногу.

– Покажи ему Нойшванштайн, сынок, на это стоит посмотреть.

– О боже! – восклицает Флориан в машине.

– Неужели тебе здесь так плохо?

– Просто ты себя плохо ведешь, вот что!

– Неужели?

– Ты меня игнорируешь!

– С ума сошел?

– Да ты на меня даже не взглянул ни разу!

– Не сочиняй!

– Ты меня бросил одного. – Флориан отворачивается к окну. Зеленые поля, бурые коровы, синее небо. Скука смертная, природа эта – тоска зеленая, и больше ничего. – Ты меня просто бросил!

Они взяли напрокат лодку, Альфред сел на весла и повез друга через Альпзее. С той поездки сохранится фотография, Флориан частенько будет потом на нее посматривать. Мокрые черные кудри падают Альфреду на лицо, он стоит, голый по пояс, загорелый, в солнечных очках с золотой оправой, и ухмыляется – наглый и безумно привлекательный, сильный и с виду совсем здоровый.

– Дай я тебя поцелую.

– Флориан! Прекрати дурачиться! Мы сейчас перевернемся, сядь на место!

Тот послушно садится. Озеро сверкает так, что больно смотреть, и он закрывает глаза ладонями.

– Какой ты неженка! – смеется Альфред. – Господи, да открой же глаза, посмотри, как здесь красиво! Что, скажешь, нет? – Он кивает на желтые башни замка Хоэншвангау[2]. – Вон там жила маменька, – шутит он, – а вон там, – кивает на сверкающие белизной стены Нойшванштайна, – ее голубой сынок. Класс! – Смеется, встряхивает головой.

Молчание. Всплески весел.

– Ты заметил, что у нее только одна грудь? Полгода назад вторую ампутировали. По-моему, хорошо справились, ювелирная работа. Но она мне ничего не рассказывала. И отцу тоже. Держит нас за последних слабаков. Ей-то, должно быть, досталось. И ни слова. Если не знать, то и не заметишь ничего, правда? – Альфред замолкает, снимает очки, прикрывает глаза. – И волосы у нее не свои, и травку она курит после химиотерапии. – Он проводит рукой по глазам. – Да ты же мне нужен как никто, идиот, – вдруг тихо произносит он.

У берега заросли кувшинок. Белые цветы, как короны, возлежат на зеленых листьях. В их первой совместной коллекции появится потом такое платье, «Озерная кувшинка» – из белого плиссированного шелка с зелеными сатиновыми отворотами на рукавах и желтой вышивкой на воротнике. Они оба знали, откуда взялось это платье. Как же тесно переплетаются в единую сеть общие воспоминания, и как быстро улетучиваются те, что не связаны с чужими! Это Флориан заметил позже, когда ему пришлось учиться жить только собственной памятью, когда угасла память друга. Что это было за озеро? Как его называют, Алатзее или Альпензее? Помнится, Альфред забрался на дерево, махал ему оттуда рукой, потом пробежал по толстому суку над водой, как Тарзан, и с визгом бросился в ледяную воду. Интересно, а что запомнилось самому Альфреду?

– Я постелила тебе в комнате для гостей, – улыбается фрау Брич Флориану. Она проводит пальцами между светлых прядей львиной гривы. – Спокойной вам обоим ночи, сладких снов. – И целует обоих.

Альфред будет спать в бывшей детской. Флориан представил: мать укрывает его, садится рядом на одеяле с синими медвежатами, убирает волосы со лба, гладит по голове.

– Ну ладно, спи сладко, – с кривой ухмылкой произносит Альфред, обращаясь к Флориану, и открывает дверь в свою комнату. Виновато пожимает плечами, подходит к другу снова и целует его быстро, мимолетно, как будто украденным поцелуем. Лучше бы не целовал вообще, честное слово.

Да ладно, все в порядке. Флориан поднимается по трескучей лестнице наверх в гостевую комнату. На полотенце сверху лежит кусочек мыла, как в гостинице.

Он садится на кровать и прислушивается. Кашляет отец Альфреда, доносится голос матери. Флориан весь вечер старался не смотреть на ее грудь. За ужином на ней было светло-зеленое кимоно с красным поясом, одно из ранних творений Альфреда. Флориан пытается представить себе: мать и сын вместе, за швейной машинкой, а снаружи солнце садится за зубчатые башни Нойшванштайна и Хоэншвангау. Смешно, право слово. Не расхихикаться бы самым наиглупейшим образом. Но они беседовали о путешествии в Египет, тут хихикать нельзя. Отец Альфреда показывал слайды.

– Покажи лучше кино, – просит Альфред.

Мать хлопает в ладоши.

– Да, дорогой, пожалуйста, покажи!

Господин Брич не без труда установил проектор, Альфред и Флориан натянули экран. Альфред сверкнул глазами, Флориан украдкой коснулся его руки. А на экране уже бежала восьмимиллиметровая пленка: Италия, Испания. Маленький худенький Альфред снова и снова прыгает в бассейн, облизывает мороженое. Вот он в кожаных штанишках за руку с матерью, она – в летнем платье из белых кружев с огромными солнечными очками на носу. Опять Альфред – уже лет пятнадцати, долговязый, худой, черные как смоль кудри лезут в глаза. Теперь уже он держит за руку мать, и рядом с ним она оказывается неожиданно хрупкой и миниатюрной.

Фрау Брич смеялась, осушая один бокал за другим.

– Ты только посмотри, – восклицала она, – посмотри, как я здесь выгляжу! С ума сойти!

Глядя на эту прыгающую, размытую картинку, Флориан заново влюбился в Альфреда. В того, которого не знал, – робкого, неуклюжего. Маменькин сынок! Сосунок! Размазня! Малютка Альфред. Флориан задохнулся от нежности и, если бы не отодвинулся от Альфреда, сидевшего рядом на диване, наверное, задушил бы его в объятиях.

Отец Альфреда, краем глаза наблюдая за другом своего сына, молча крутил проектор, менял пленку, разливал вино. Слегка покачивая головой, смотрел на свое семейство на пляже десять, пятнадцать лет назад и произносил только: «Фуертевентура, семьдесят восьмой; Эльба, восемьдесят второй; Майорка, восемьдесят четвертый».

Флориану снится море, песок под ногами. Плавки, правда, узковаты. Чайки кричат над головой. Или это женщины в белых платьях?

Вдруг дверь открывается, Альфред проскальзывает под одеяло, зажимает другу рот рукой. Кровать скрипит.

– Ш-ш-ш, – произносит Альфред, – тихо. Не шуми.

Флориан заливается смехом.

– Да тише же!

– Не могу, – стонет Флориан, – я так тебя лю-блю!

Утром Флориан спускается вниз. В доме еще все спят, и он осторожно входит в гостиную. Не хотелось бы столкнуться с папашей Бричем. Пахнет вином и табаком. Горы заволокло облаками, Нойшванштайн не видно. Неужели они вчера там были? Существует ли вообще этот Нойшванштайн? Все, как сон.