Моя история любви - Тина Тернер

Мое отношение к этому изменилось позже, в более «продвинутое» время, когда появилось больше информации относительно этой проблемы. Тогда врачи объяснили, почему мне не давалась учеба. Все дело было в полушариях мозга. Та часть моего мозга, которая отвечает за творческое мышление, была очень активна и превосходно работала, но в то же время я не могла быть сильна в чтении и счете, потому что это не дано мне природой. В конце концов я избавилась от чувства неполноценности, когда посмотрела несколько интервью с принцессой Беатрис, внучкой королевы Елизаветы, где она говорила о своей неспособности к чтению. Я знаю, что многие люди говорили об этом, но мое внимание привлекло то, как она это объясняла. Она рассказывала, что у нее нет вычислительных способностей и что ей было сложно научиться читать. И она словно говорила обо мне. Впервые я действительно разобралась, в чем была моя проблема, и мое отношение к себе поменялось.

Есть буддистская поговорка: преврати яд в лекарство. Именно она характеризует то, что происходило в моей школе Flagg Grove, месте, где я сгорала от стыда у доски. Историк Генри Луис Гейтс исследовал мою родословную в рамках своей программы «Жизнь афроамериканцев» и обнаружил, что мой прадед Бенджамин Флагг был изначальным владельцем угодий, на месте которых располагалась школа. Он продал землю за небольшие деньги, меньше ее рыночной стоимости, чтобы там могли построить школу для темнокожих ребятишек, место, где они смогут получить образование. Я была глубоко тронута этим открытием.

Несколько лет спустя со мной связались сотрудники Центра наследия округа Теннесси. Они предложили перенести старую школу из Натбуша в близлежащий Браунсвилл и сделать из здания музей Тины Тернер. Они хотели прославить мои достижения в музыке и показать людям, каково это – ходить в афроамериканскую школу на юге США в 40-х годах. Много лет школа была закрыта, и потребовалось много сил и средств, чтобы привести здание в порядок. Мы собрали достаточно денег, чтобы перевезти здание на новое место. Оно было с трудом отреставрировано, в нем были выставлены памятные вещи Тины Тернер. Благодаря декорациям кажется, что из окон открывается вид на хлопковые поля. Музей открылся в 2014 году. В нем были выставлены мои костюмы, альбомы, а также деревянная парта. Из всех этих вещей выделялась та самая доска, которая приводила меня в ужас в детстве. Теперь она меня не пугает. Мне приятно думать, что это вдохновляет людей на свершения, на преодоление трудностей, с которыми они сталкиваются в жизни, что это учит их искусству «превращать яд в лекарство».

Та самая Анна Мэй, которая плакала перед всем классом, – это одна из граней моей личности. Другая Анна Мэй была рождена артисткой. И в определенных условиях она любила завоевывать внимание публики и делала все, чтобы удержать его. Если бы в тот самый момент моего унижения кто-нибудь сказал: «Подождите! Включите музыку!», я бы немедленно вскочила с пола с улыбкой до ушей, стала бы петь и танцевать, несмотря ни на что. Вот что я делала с уверенностью, и за что мне никогда не было стыдно. Боязнь сцены – это не про меня. Будучи маленькой девочкой, я знала, что могу петь лучше, чем взрослые женщины, окружающие меня. Этот талант был у меня от рождения. Голос был моим даром, и я знала, как его использовать.

Я посвятила пению всю свою жизнь. Мои самые ранние воспоминания об этом относятся к тому моменту, когда мама взяла меня в магазин за покупками. Тогда она и мой отец жили в Кноксвиле. В отличие от Натбуша Кноксвиль был большим городом, где полно всяких магазинов. Когда продавщицы узнали, что я могу петь, они поставили меня на табуретку (тогда мне было где-то четыре или, может быть, пять лет) и с упоением слушали последние хиты в моем исполнении. «I was walking along, singing a song», – пропела я без запинки. Как только я слышала песню по радио, то сразу же подхватывала ее и моментально запоминала почти каждое слово. Для меня это было так же естественно, как для змеи сбрасывать старую шкуру и облачаться в новую. Мне не приходилось прилагать каких-либо усилий. Я родилась с этим. Выступление маленькой девочки с сильным голосом так тронуло продавщиц, что они одарили меня монетками – десятицентовыми, одноцентовыми, пятнадцатицентовыми и даже пятидесятицентовыми. Для меня это было целое состояние, и я хранила его в своем стеклянном «банке». Это были мои первые гонорары от восхищенной публики!

Кноксвиль также был домом для так называемой «методистской церкви», где мы молились, когда были в городе. Я не знала, что значит слово «методистская», но мне нравилось, что эта церковь уж очень отличалась от нашей баптистской церкви в Натбуше. Когда собирающиеся в церкви люди достигали состояния, которое они называли «вдохновением», они танцевали, хлопали в ладоши, пели во все горло. Они были одержимы богом и музыкой. Я тоже пела и танцевала прямо с ними. Казалось, что это некое представление. Особенно когда происходящее достигало максимальной громкости и быстроты. Я не понимала, что именно проповедует эта церковь, но зрелище, звук, движение, чистая радость от всего происходящего действительно завораживали.

Дома в Натбуше моими поклонниками были родственники. У Мамы Джорджи мы – Эллин, моя сводная сестра Эвелин (у мамы был ребенок до знакомства с папой), мои кузены и я – устраивали импровизированные представления. Я ни на секунду не задумывалась над тем, как буду танцевать или петь, что мне следует делать и чего не следует. Тут я была лидером, я выбирала песни и показывала им движения. Нам так нравилось представлять себя на сцене. У меня была фотография тех времен, но моя сестра Эллин выросла и решила, что ей не нравится, как она вышла на этой фотографии, поэтому она уничтожила ее. Это сильно огорчило меня, потому что это единственная фотография, где я была маленькой и худенькой и вовсю пела.

Я любила петь на пикниках. У всех бывают пикники, но здесь, в Натбуше, темнокожие люди устраивали совсем другие пикники – более веселые, со свежим шашлыком, сложенным в гору на столах, и с атмосферой настоящего карнавала. Публику веселил Бутси Вайтлоу. Он был известной личностью в наших краях. Он играл на тромбоне, а другой музыкант аккомпанировал ему на малом барабане. Духовой оркестр не захватывал меня так сильно, как эти два инструмента. Вскоре я стала известна как «маленькая Анна Мэй», которая поет с мистером Бутси. Я не помню, какие песни он играл, но я всегда сопровождала его, громко и с энтузиазмом призывая толпу присоединиться к нам. «Споем с мистером Бутси», – обращалась я к прохожим. Бутси Вайтлоу произвел на меня такое сильное впечатление, что даже годы спустя, когда я была с Айком, я сочинила и записала про него песню («Bob along, bob along, bop along, Mr. Bootsy Whitelaw»).

Когда я пела, то никогда не стояла на одном месте. Я всегда была в движении, в танце. То в продуманной хореографом постановке, то в импровизированном танце. Моя сестра не умела танцевать. Моя мать не умела танцевать. Но я умела. Я считаю, что, если вы можете петь, танец рождается сам, вместе с песней.

Пение было как способом самовыражения, так и источником утешения, особенно когда жизнь казалась такой непредсказуемой и меня мотало из одного места в другое. Мама ушла, и, когда мне было тринадцать, папа уехал и исчез из нашей жизни. Эллин и я некоторое время жили у родственников, затем переехали к Маме Роксане, которая контролировала каждый наш шаг. Я обрела любовь и понимание в семье Конни и Гая Хендерсон. Они были белокожей молодой парой, и им нужна была няня, чтобы помогать присматривать за их маленьким ребенком. Мне нравилось жить в их доме, я считала себя частью их семьи. После стольких потрясений в жизни я больше всего на свете хотела спокойствия и порядка.