Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения - Дэмион Сирлз

Последние годы Ульриха были наполнены тем, что в его некрологе назовут «невыразимыми страданиями»: депрессия, галлюцинации и горькое, бессмысленное самобичевание. Герман проводил с отцом много времени до самого конца, и слег с серьезной легочной инфекцией, усугубленной стрессом и грузом забот. Когда в 4 часа утра 8 июня 1903 года Ульриха не стало, Герман был слишком болен, чтобы пойти на похороны.

Его отца похоронили на кладбище, расположенном между крепостью Мунот и школой Германа, совсем недалеко от их дома, практически в нескольких шагах по красивой ухоженной дорожке с кустами и деревьями по бокам. На момент смерти Ульриху было пятьдесят, Герману — восемнадцать, а его братьям и сестрам — четырнадцать, одиннадцать и три. Беспомощно наблюдая за болезнью и кончиной своего отца, Герман решил стать врачом-неврологом. Однако теперь он был сиротой, а его мачеха — вдовой, вынужденной, не имея пенсии, в одиночку растить четверых детей.

Скоро стало ясно, что страхи Анны насчет «злобной мачехи» имели вполне реальную основу. Регина была строгой, и строгость ее порой граничила с жестокостью. Кузина Германа позже описывала ее как «женщину, с головой погруженную в работу и не имеющую никаких идеалов», думающую только о том, где взять средства к существованию. Она вышла замуж поздно, в возрасте тридцати семи лет, «потому что целых тридцать лет она была “девочкой из магазина” и больше ничего не знала». Филиппина Роршах была первым ребенком своих родителей и первой женой своего мужа, а Регина воспитывалась приемной матерью, была второй женой и мачехой трем своенравным детям, склад личности которых очень отличался от ее собственного.

Она часто ругалась с Паулем и сделала несчастной жизнь любознательной и общительной Анны, которой теперь казалось, что их дом превратился в «тесную клетку, где почти нечем дышать». Анна позднее описывала Регину как «курицу с короткими крыльями, которая не умеет летать. У нее не было крыльев воображения». Под ее скупым управлением в доме царил холод, от которого детские руки иногда в буквальном смысле синели. У них не оставалось времени на игры, все свободные часы приходилось посвящать работе и домашним обязанностям.

Заканчивающий школу Герман быстро взрослел. Когда Анна вспоминала свое детство, то говорила, что Герман был ей как «отец и мать сразу». В то же время он был главной опорой для Регины, главным мужчиной в доме, который садился рядом с ней на кухне и часами разговаривал. Он понимал Регину и ее неспособность проявлять больше любви: «Боюсь, что, не обладая достаточной гордостью, она никогда не была способна к кому-либо привязываться», — и призывал Анну и Пауля не быть слишком критичными по отношению к мачехе. Они должны были простить ей то, что можно было простить, и подумать о маленькой Регинели.

Все это оставляло Герману мало времени для собственного горя. Он позднее признавался Анне: «Я думаю об отце и матери — нашей настоящей матери — намного больше, чем прежде. Возможно, я не воспринимал раннюю смерть отца шесть лет назад так же остро, как воспринимаю ее сейчас». Это настроило его на то, чтобы как можно скорее покинуть дом. Герман начал думать «обо всех этих склоках и раздорах и бесконечном подметании полов, обо всем, что высасывает так много жизни и убивает, в огромном количестве, жизненную силу», как о «шаффхаузенском образе мыслей». Он писал Анне: «Никто из нас не должен даже думать о том, чтобы продолжать жить с мачехой хоть сколько-нибудь еще. У нее есть замечательные, хорошие черты, но, чтобы жить с ней, нужно слишком много молчать, а это — не для таких людей, как мы, которым нужна свобода, чтобы развиваться».

Все трое детей Ульриха и Филиппины в конце концов отправились искать счастья намного дальше от родных краев, чем их родители, и Герман стал первым, кто это сделал. «У нас с тобой есть талант жить, — писал он Анне. — Мы унаследовали его от отца… и главное, что мы должны сделать, так это сохранить его, мы обязаны. В Шаффхаузене талант такого рода полностью задавлен. Какое-то время он борется, бьется, пытаясь вырваться, но потом умирает. Но, Господи, для этого ведь и дан нам целый мир. Так что где-то наверняка есть место, где наши таланты могут быть раскрыты».

К тому времени, когда Герман писал эти строки, он уже сбежал из Шаффхаузена. Но годы, проведенные там, хоть они и были полны неурядиц, стали важным периодом в развитии Германа как мыслителя — и художника.

По стечению обстоятельств, которое выглядит слишком хорошо, чтобы быть правдой, в школе Роршаха прозвали Клексом, Klex, что по-немецки означает «Клякса». Неужели юный «Клякса» Роршах уже был неразрывно связан с чернилами, а его судьба предсказана?

Такие прозвища имели большое значение в немецких и швейцарско-немецких студенческих братствах, в которые студенты вступали в процессе посещения шестилетнего курса элитной академической высшей школы под названием «Гимназия». Участник братства приносил клятву дружбы и верности и оставался членом общества пожизненно. Связи, приобретенные в студенческом братстве, часто становились движущей силой последующей карьеры. В Шаффхаузене существенное влияние на общественную жизнь оказывало студенческое братство «Скафузия» (римский вариант названия Шаффхаузен). Участники «Скафузии», в числе которых был и Роршах, с гордостью носили белые и голубые цвета (основным аксессуаром были береты) — в школе, в барах и просто прогуливаясь по городу. При вступлении в братство они получали новые имена, которые призваны были отражать их новую сущность.

Посвящения в братство «Скафузия» проходили в местном баре, почти в полной темноте, лишь одинокая свеча горела, водруженная на человеческий череп. Вот посвящение проходит очередной претендент — студент четвертого года обучения, шестнадцати или семнадцати лет от роду. Таких новичков называли «лисами». Держа в каждой руке по кружке с пивом, «лис» стоит на деревянном ящике, наполненном клубными принадлежностями для фехтования. Ему предстоит ответить на ряд каверзных вопросов. Именно так выглядела швейцарская «дедовщина» тех лет. В Германии для фехтования использовали настоящие клинки, что привело к появлению моды на «дуэльные шрамы», которые оставались на лицах представителей немецкой элиты на всю жизнь и свидетельствовали о принадлежности своего носителя к тому или иному уважаемому сообществу (например, Гейдельбергскому университету).

Когда претендент на членство в «Скафузии» прошел проверку, он должен принять «пивное крещение»: вылить содержимое кружек, которые держит в руках, себе на голову или залпом выпить. Он получал прозвище, которое шутливо обыгрывало внешность «лиса» или его наклонности. Поручителем Роршаха в братстве выступил «Дымоход» Мюллер, получивший такую кличку за то, что много курил. Поручителем самого «Дымохода» был «Баал»[1] — падкий на женщин сын богатых родителей.

Новое имя Германа — Клякса — означало, что он ловко обращался с ручкой и чернилами, быстро и качественно рисовал. Немецкое слово klexen (или klecksen) означает «малевать, рисовать посредственные картины». Одного из любимых художников Роршаха, Вильгельма Буша, прозвали в народе Maler Klecksel — что-то вроде художник Пачкун. Однако сам Роршах имел репутацию хорошего художника, никто не стал бы дразнить его подобным образом. Еще один новобранец по прозвищу «Клякса» в другом студенческом сообществе того же времени также был хорош в рисовании и стал впоследствии архитектором.