Любиево - Михал Витковский

Однажды Джеси ехала на трамвае, как всегда, без билета. К ней подошел кондуктор:

— Ваш билет, молодой человек.

Джеси ни на секунду не потеряла присутствия духа.

— Вы, видимо, не знаете, с кем разговариваете? С самой Джесикой Масони! Не верите? Можете позвонить на Си-би-радио и спросить! Обо мне писали даже в русской газете…

По-настоящему Джеси водилась только с Анджеликой из социального обеспечения, и они вместе появлялись в парке и в сауне, называвшейся в те приснопамятные времена «Государственным банным комбинатом». В пикет они выходили на обе стороны дороги под Рацлавицкой панорамой и охотились за автомобилистами, чтобы потом рассказывать о них умопомрачительные истории. Был у меня немец, пообещал забрать в Германию. А у меня был миллионер. Но самое большое впечатление всегда производило одно простое признание: у меня был телок. Ни один миллионер не вызывал такого интереса. Ни один пиджак, ни один кейс с цифровым замком не вызывали такой зависти, как испорченные зубы, красная рожа, мощные ляжки, пивная отрыжка.

* * *

На столе появляется настойка собственного изготовления. Отдает травами, мутная, крепкая, с легкой передозировкой мяты. Пьем, курим. Они постепенно заводятся. Сетуют, что теперь все не то. Нет солдат, нет парка, а голубые развлекаются в современном изысканном баре, где престижно бывать всякому, полно там и журналистов и элиты. Но это уже не педы, это геи. Солярий, техно, все тип-топ. И ни у кого там нет ощущения грязи или порока. Просто обычное развлечение. А когда-то… Когда-то стояли на улице у сортира, и всем сразу было понятно, что это имеет нечто общее с грязью. Напротив Оперы в коммунистические времена была такая маленькая забегаловка, принадлежавшая «Орбису», которая в народе называлась «Малой Теткой», «Орбисовкой», «Тетколендем» или — среди приезжих — «Теткобаром». Помещеньице-то с гулькин нос, но, но!.. Эвридики, танцуйте в полутьме ресторана. За стойкой работали две толстухи, подавали в основном кофе и коньяк. Запах кофе и какого-то такого сладкого порока, пирожных типа тортик с желе за стеклом холодильника, дешевого парфюма можно было уловить на улице, когда проходишь мимо. Откуда брался этот запах? Почему любой с завязанными глазами, только по запаху без труда из двадцати кафе-баров угадал бы именно этот, в воздухе которого разлит порок? Патриция, Лукреция, фон Шретке, Графиня, Кора, Яська Ксендзова, Жизель, Джесика, Томатная Леди, Голда, она же Прекрасная Елена, проводили там каждый свободный день. Иногда туда заходил какой-нибудь одинокий приезжий, садился на высокий табурет, погружался в этот смрад и через стекло наблюдал за проходящими мимо мужчинами. Со скучающим видом читал все еще украшающее витрину слово ОРБИС, которое изнутри выглядело наоборот: СИБРО. Сибро, тебе не хочется покоя! Сибро, ты в мире лучшее из слов! Чаще всего в это время шел дождь, чаще всего он курил «Кармен» и чаще всего покидал заведение не в одиночку. Потому что, пока он там сидел, все разом — Патриция, Лукреция, Графиня, Кора, Жизель и Джесика, первой подцепившая СПИД, — начинали подмигивать ему, угощать коньяком, бросать нетерпеливые взгляды в сторону туалета. Все надеялись на исключительное везенье, на то, что в году случается только раз, а может, и реже, а именно: на то, что дверь откроется и из-за тяжелой красной плюшевой портьеры сюда войдет солдатик, пожарный или какой-нибудь молоденький паренек, впервые решившийся попробовать. Люди случайные сюда почти не заглядывали, хотя внешне бар ничем таким не отличался: ни неона, ни претенциозного названия. Новичка было видно сразу: он нервничал, руки у него тряслись, когда размешивал кофе с осадком в самом обычном стакане, постоянно сползал с высокого и неудобного барного табурета. Ох уж эти пресловутые барные табуреты, всегда или слишком высокие или слишком низкие… Для новичков, случайно узнавших о месте встреч педерастов с теми, кто решился впервые попробовать, барный табурет всегда был главным врагом. Сядет такой паренек, заерзает, только начнет подкладывать под себя куртку, как тут же вспомнит, что в куртке у него спрятанные от зоркого маминого глаза сигареты! А ведь их еще надо как-то достать, дрожащей рукой сунуть в рот и закурить, показав всем, что ему уже есть эти шестнадцать или восемнадцать лет! Но самое главное — не свалиться, не шарахнуться от внезапного шипения кофейного экспресса за спиной, не испугаться собственного отражения в стекле с надписью «СИБРО» (и дальше, если после всего этого сумеешь прочесть задом наперед: «Фирменные напитки, торты на заказ, кофе, коньяк»), не упасть от возбуждения и смущения, когда кто-то подмигнет, поводит пальцами по ширинке и посмотрит в сторону туалета. А подмигивали все, подмигивали друг другу и показывали на паренька.

Этим пареньком был я.

Я, путавший тогда артистичность натуры с курением, путавший жизнь богемы с пьянкой, путавший писательство с распутством, с осенью, со всем на свете. Шел восемьдесят восьмой год. Кофейный экспресс несся на всех парах, в ушах у меня звучали какие-то меланхолические мелодии, на дворе стояла осень, пахло горелой листвой, первые морозы — неблагоприятное время для мальчиков, в которых только проклевывается вкус к жизни. После нескольких рюмок коньяка мне сделалось нехорошо, меня вытошнило в писсуар коричневым: слишком сладким кофе и коньяком. Кто-то вошел за мной, сказал манерным голосом, имитируя испуг: «О, Боже, эта молодая ща все заблюет»… Мне было пятнадцать. А усатому мужику с сумкой — около тридцати. О чем думал я, заслушавшийся ворчаньем экспресса в тот промозглый от сырости серый день, когда прогуливал школу и на полученные от мамы деньги покупал кофе и коньяк? Он мне сказал, что, если я еще в силах, мы можем пойти в туалет на вокзале. А там, если дать смотрительнице сто тысяч, можно сидеть вдвоем в кабинке сколько захочешь. Что у этой смотрительницы есть специальная кабинка с табличкой «засор» и что он ее арендует. На улице было страшно холодно. Меня трясло, ноги сделались как ватные. От моих пальцев пахло сигаретами, засохшей блевотиной, нервным потом и духами. В кабинке уже было не так холодно, как на улице, но ноги продолжали подгибаться. Потом к этому прибавился вкус гениталий, что-то соленое и липкое. Плюс гадкое для не успевшего привыкнуть к курению послевкусие сигарет. В тот день меня рвало еще три раза. Свитер вонял тем же. На шее предательски краснели засосы, как первые симптомы СПИДа. Их пришлось прятать под водолазкой, под кашне. Губы покусаны, спекшиеся и грязные. Когда тот мужик спросил меня, не дам ли я ему свои часы — уж очень они ему понравились, — я так разволновался и так напрягся, что, не сказав ни слова, отдал часы, хотя потом сообразил, что я пока еще не взрослый и родители все еще интересуются судьбой моих вещей.

Вот так я с ними и познакомился. Годы спустя, возвращаясь с какого-то литературного вечера, я встретил Патрицию на вокзале. Мы договорились об интервью.

Верховодила в «Малой Тетке» Мать Иоанна от Пидоров, то есть пани Йоля — единственная женщина в этой компании. Ей было лет шестьдесят. Толстая, бесцеремонная, с острым взглядом постоянно моргающих глазок, в которых отражались лица очередных собеседников, с усами и без, очередные поднятые в тосте рюмки с коньяком. Она стояла за барной стойкой, но не обслуживала, а только пила с гостями, обзывала их пидовками и блядями, а они ее за это любили. В ее глазах, всегда чуть налитых кровью и маслянистых, отражались не только клиенты, но и целые истории. Глаза были такими блестящими и остекленевшими, что в них отражалась открывающаяся и закрывающаяся дверь, удерживающая тепло тяжелая красная портьера, висящая сразу за дверью на карнизе, а еще было видно кто с кем, когда и почем. Мать Иоанна от Пидоров могла бы написать книгу вроцлавской улицы, более того — была обязана это делать. Она была обязана писать каждый день фирменной ручкой на фирменных бланках — история А: два коньяка, один кофе, один клубничный тортик с желе, история Б: один кофе и пачка «Кармен», история В: четыре по пятьдесят чистой, потом еще раз то же самое в кредит. Где теперь счета восемьдесят восьмого года? Где эти липкие от приторных тортиков и грязные от сигаретного пепла истории? Где необъятное тело Матери, эта сверхтелесная субстанция, где ее громадные груди, это архитектурное излишество, не производящее ни на кого никакого впечатления, совершенно ненужное в данной компании? Груди, между которыми болталось какое-то янтарное сердечко, такое доброе, пьяное, полное сочувствия ко всему вокруг. Мать Иоанна от Пидоров с упорством закоренелого маньяка считала, что «всё это — дела сердечные». Все без исключения. Так она и говорила: