Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

Сегодня суббота. Варили с Кирой варенье из ранеток. Я привезла из парка полные карманы и капюшон. Привычка класть что-нибудь в капюшон — желуди, листья, красивые камушки. Так вот, пока я вспоминала про Старика и японского поэта, нашла ветку с мятными ранетками, янтарными, почти прозрачными. Как будто их сделали из меда и заморозили. Кладешь одну такую на язык и прижимаешь к нёбу — вся янтарная мякоть расползается по рту, даже жевать не надо.

В общем, я наелась мятных ранеток, а твердые привезла Кире. Мы долго думали, резать их или варить так, целыми. Решили все-таки целыми, с хвостиками. Брали ранетки, аккуратно протыкали зубочистками и складывали в большой железный таз. Получилось много маленьких красных горошин с хвостиками.

— Яблоки для кукол, — сказала я.

— Точно, — согласилась Кира.

Из вчерашней истории со Степой, шарфом и Марковым она ухватилась только за Грибоедова.

— А ты знаешь, что у него есть два чудесных вальса?

— Нет, я только знаю, что он был масоном и дипломатом. — И еще громче стала мешать ложкой в тазу.

— Сейчас я поставлю, ты должна это слышать! — кричит мне Кира уже из комнаты.

Я слегка на нее обиделась: из всего, что я с такими подробностями выболтала, заинтересоваться лишь Грибоедовым и его вальсом! А потом звучит грустная фортепианная музыка, все начинает кружиться, и Кира рассказывает мне о Нине Чавчавадзе, Черной розе Тифлиса.

Оказывается, Грибоедов женился на Нине, когда ей было столько же, сколько мне сейчас, — пятнадцать!.. Через несколько месяцев после венчания его убили в Персии, а она больше никогда не вышла замуж.

— Разве так бывает? — спрашиваю я.

— Все бывает, если любишь по-настоящему.

— А у вас со скрипачом — по-настоящему?

Кира молчит, накладывает в вазочку тягучее варенье с разбухшими ранетками, и я больше ни о чем не спрашиваю.

Дома никого, мама снова допоздна у художника. Я смотрю в окошко на Гертруду с протянутыми вверх ветками и о Степе почти не думаю. Перед сном забираюсь на кровать с ноутбуком и набираю в поисковике «Нина Чавчавадзе». Выскакивают картинки с серьезной черноволосой девушкой. Грузинская княжна печально смотрит на меня с монитора и укоризненно говорит: «Ну, как же так. Грибоедов, великий русский писатель, автор двух вальсов, а ты запомнила только про масона и дипломата!..» «Ладно, ладно, не сердись, — оправдываюсь я, — конечно, великий. И про масона — это я слишком. Просто вчера был такой день». Княжна молчит, а у меня слипаются глаза. И даже когда я одним ухом слышу, как мамин ключ поворачивается в замке, сил встать уже нет.

По воскресеньям я обедаю у отца. Он живет в соседнем доме, но встречаемся мы только в выходной. Так уж случилось, что, когда я пошла в первый класс, родители развелись. Не ссорились, не кричали друг на друга, а раз — и развелись. Так бывает. Просто сначала люди хотят жить вместе, а потом уже не хотят. И нечего здесь трагедию разводить.

Отец преподает в университете зарубежную литературу. Он у меня профессор. С мамой они познакомились на втором курсе. Однажды я от безделья раскрыла толстый «Справочник корректора» и наткнулась на фотографию: молодой папа, с огромной смешной челкой, в футболке и шортах, лежит на траве с открытой книгой в руках. Это его обычное состояние.

На пятнадцатилетие он подарил мне книжку с лисьим названием «Улисс».

— Это про что? — спрашиваю.

— Про один день Леопольда Блума, — отвечает отец.

— Такая толстая книжка — про один день?!

— Ну, да. Лучшая книга всех времен и народов. Ты ее сейчас вряд ли поймешь, пока не читай. Годика через три дорастешь, и мы с тобой будем болтать об «Улиссе».

В этом весь отец. Зачем тогда дарить, если читать пока рано?.. А болтать со мной об «Улиссе» — его давняя мечта. Мама говорит, что, когда я родилась, отец облегченно вздохнул и заявил:

— Ну, вот. Теперь мне есть с кем обсуждать Джойса.

Джойс — это тот, кто написал роман «Улисс». Отец что, с мамой не мог поговорить об этом Джойсе? Или со своими студентами?

В общем, у нас непростые отношения. Отцу все время кажется, что я мало читаю или читаю совсем не то, что следует. Вот и сегодня, пока я за обе щеки уписывала блинчики с мясом, он серьезно вставил:

— Лина, а ты читала «Над пропастью во ржи»?

Я даже поперхнулась от неожиданности. Хорошо, Евгения Ивановна, папина жена, вступилась:

— Оставь ребенка в покое! Дай ей спокойно поесть!

Евгения Ивановна тоже преподает в университете, только русскую литературу Еще ей все время кажется, что меня плохо кормят, что я худая и бледная как простыня. Если мы сталкиваемся с ней в магазине или на улице, она непременно шарит рукой в своей большой сумке в поисках съестного — чтобы меня угостить. А я, как в детском саду, стою и смиренно жду, что она выудит на этот раз: банан, шоколадный батончик или овсяное печенье. Детей у Евгении Ивановны нет, поэтому я не сопротивляюсь, беру гостинцы и тут же, не отходя, с аппетитом ем.

— Лина, съешь еще один блинчик с мясом, а к чаю возьми вот этот, с творогом, — мурлычет папина Евгения, и я запихиваю в себя поджаристые блинные валики с начинкой.

Все-таки хорошо, что родители развелись. Сейчас у меня две семьи, а была только одна.

— Как в школе дела? Что изучаете по литературе? — Отец захлопывает очередную толстую книжку и размешивает сахар в стакане.

— Нормально. Грибоедова изучаем, — говорю я как можно более задумчиво.

— Мм, какая прелесть! — оживляется Евгения Ивановна. — Счастливые часов не наблюдают!

— И дым Отечества нам сладок и приятен, — подхватывает отец.

— Свежо предание, а верится с трудом! — продолжает Евгения Ивановна и влюбленно смотрит на отца.

— Мы только биографию проходили, — успеваю вставить я. — Дипломат, масон. Два вальса. Нина Чавчавадзе, Черная роза Тифлиса.

Они явно не ожидали от меня такой прыти. Оба замолчали и с уважением уставились на мою тарелку. Потом отец протер очки салфеткой и грустно произнес:

— Я был в Тбилиси на могиле Грибоедова и Нины Чавчавадзе, — и снова открыл толстую книжку.

А потом, когда я уже собиралась уходить, у меня заела молния на куртке. Ни туда ни сюда. Я резко дернула, и она совсем разошлась.

— Петя, ну сделай же что-нибудь! — суетилась Евгения Ивановна. — Не может же девочка идти в расстегнутой куртке!

Петя, то есть отец, сосредоточенно изучал молнию, растерянно бормотал, что сделать ничего невозможно. В общем, мне пришлось идти в пальто Евгении Ивановны. Теперь я была как студентка: в бежевом, в «елочку», пальтишке до колен, перехваченном на талий широким поясом.